В один весенний день, когда он обнаружил на горе Ранда ранее неизвестный подвид Silene virginica[639], он понял, внезапно и без удивления, — хотя уже много дней не вспоминал про Дарвина или его схему, — что Дарвин освободил Бога от ужасного бремени создания мира: придавать форму листочку и улиточному панцирю, выдавливать кошачий приплод и закукленную бабочку, порождать снежную метель; освободил его и от трудов, и от вины. Он выбрал для этой работы помощника, и этим помощником была Случайность. На самом деле у него не было выбора; больше нечего было делать.
Случайность.
Уэлкин писал, что в то мгновение ощутил весь мир вокруг — с горы Ранда он мог видеть все Дальние горы — «громкий, но спокойный гул», и все потемнело, а потом прояснилось, как случается, если встать слишком быстро. Но свет и звук были не тем, чем были; впоследствии он не мог сказать, чем именно, только то, что назвал их вместе Любовью, хотя он и сказал, что не видит в этом смысла, и его душа вошла в новую землю. Он понял, что прежде, не понимая этого, считал Бога величайшим из демонов: могущественным, быть может, добрым существом, которое трудится так, как это делают демоны, трудится в мире, трудится трудится над своими планами в отношении нас, понять которые — наш долг, насколько это возможно; реализует свои смыслы, лежащие в глубине каждой сотворенной вещи.
Но это не так. Нет никаких смыслов, никакого работника, никаких планов. У мира нет планов на нас. Холодным вечером по Эдему шествует Любовь Господа, наш Друг, в его бесконечном сердце пустота и холод, что в это мгновение можно сказать и про Херда Хоупа Уэлкина. Вместе они спускаются с горы.
Именно после этого Уэлкин начал говорить с другими людьми и писать им; он учил естественной истории в своих книгах, а Любви Господа — в воскресной школе, что ему разрешили делать спустя несколько лет, в течение которых он никому не причинил вреда и казался таким же нормальным, как и любой другой. Херд Хоуп Уэлкин выбрался из мира демонов в несотворенное творение, в мир, чьей единственной причиной для существования было само существование — то есть нет причины, нет благословенной причины, — и обнаружил в конце своего путешествия, что его вернули в общество людей. Для него не было иного пути, только этот долгий и окольный путь, равно как и Данте не мог взобраться напрямик на священную гору, впервые представшую перед ним, иначе как долгой и окольной дорогой, через всю вселенную. «Я видел своих товарищей в ратуше и на рынках, я видел их в Церкви во время Богослужения, — писал Уэлкин. — Они говорили мне: Подойди и сядь, и я сел. Я присоединился к ним в молитве и благодарении, но не душа к душе, а лик к лику, и это было для меня, после всех моих странствий, огромным Облегчением».
Глава двенадцатая
И вот настала последняя глава истории этого мира, в которой мы творим, благодаря механизму воображения, мир несотворенный, произведение без автора. Мир, который воображение, с его самым таинственным механизмом и законами, не может изменить, однако может представить новые пути; в котором наши старшие братья и сестры, вещи, страдают от наших ребяческих логомантических[640] игр с ними и ждут, когда мы станем старше и будем лучше понимать; в котором мы действительно становимся старше и понимаем больше.
Я знаю, писал Херд Хоуп Уэлкин в своих «Маленьких Проповедях по Разным Поводам», я знаю, что на самом деле нет ни Верха, ни Низа; нет ни Правильного, ни Неправильного, ни Мужского, ни Женского, ни Еврея, ни Нееврея; нет ни Света, ни Тьмы, нет ни Высокого, ни Низкого; нет бытия, нет небытия; нет ни Жизни, ни Смерти. Но безусловно есть страдание и радость; боль и прекращение боли. И из этого возникает все остальное: ибо мужчины должны работать, а женщины должны плакать, и если мы хотим освободить одних и утешить других, мы должны иметь изобретательность и мудрость. Именно для этого Змей дал нам вкусить яблоко с Древа Познания; мы вкушаем и затем обращаемся к нашим трудам.
640
«Гадание, прорицание на словах» (греч.). Слово, вероятно, придумано В. Набоковым: «Он знал толк в дедалогии и логомантии» (Лолита, 1955). — Прим. редактора.