«Пьесу?»
«Да, — он захлопал в ладоши, — поставим пьесу. Ludibrium, представление, шутка среди серьезности, и серьезность среди шуток. И не только в этом городе, но и во всем мире, по крайней мере, по всей Европе. Такую пьесу, какой еще не было в истории этого мира, пьесу, которая заставит их всех забыть о неверии[329], и не только смотреть, смеяться и плакать, но и участвовать в ней — они сами станут нашими актерами».
«Кто?»
«Любой, кто может внимать. Короли, епископы, рыцари, маги, крестьяне, жены, монахини, мудрецы, дураки, молодые, старые, еще не родившиеся, уже умершие. Все. Все королевство станет нашей сценой, солнце — освещением, ночь — занавесом».
«Сцена — королевство! — крикнул один из актеров, подбоченился и поднял руку, чтобы зажечь глаза и души воображаемой аудитории. — Сцена — королевство, актеры — принцы, зрители — монархи![330]»
«И какие узы привлекут нашу аудиторию? — спросил ухмыляющийся Томас. — Какие нам сопутствующие силы изменят мир пред их глазами и ушами?»
«Любовь, Магия, Mathesis[331], — сказал Осел. — И величайшая из них — Любовь».
«Религия, — с благоговением добавил актер. — Воля Всевышнего колеблется под воздействием искренней молитвы».
«Хорошо сказано, — провозгласил Осел. — Иисус был величайшим из волшебников, а религиозные узы сильны: давайте решим, какая из всех религий лучше всего послужит человечеству, а какая принесет наибольший вред. Поддержим одну, отречемся от другой. Лично я (добавил он, к удивлению актеров) предпочитаю католическую веру. Но сейчас более полезно и удобно лютеранство».
«Так давайте выберем более полезную и удобную», — сказали актеры.
«Мы будем добрыми христианами и немцами», — сказал Осел.
«Ach du Lieber»[332], — сказал Том.
«Мы будем осуждать папу и султана и любить каббалу, prisca theologia[333], Эгипет и евреев. А более других людей мы будем любить императора. Мы не будем богохульствовать. Мы будем говорить с почтением к Всевышнему и грядущей жизни».
«Аминь», — сказали они.
«Станем братьями? — крикнул Осел, Филипп Габелльский, и протянул им свои руки с девятью пальцами. — Поклянемся быть верными друг другу, не причинять вреда людям, помогать, лечить, поступать справедливо?»
«Клянемся, — сказали остальные. — Мы — джорданисты. Мы к твоим услугам».
«Нет больше ни тех, ни тех, — сказал Филиппо, ибо больше нет Джордано. — Теперь мы все братья. И мы братья всем тем, кто искал нас, мечтал о нас, надеялся, что такие, как мы, должны теперь жить на земле или однажды будут жить; всех тех, кто является novatores[334] и желает творить все новое, всех тех, кто желал возвращения prisca theologia Орфея, Эгипта и Пифагора. Мы пригласим их всех. Для них всех братья станут приманкой и зверем, наживкой и рыбаком».
«Символ, — сказали актеры. — Нашему братству нужен символ».
Бывший Осел присел, подобрав полы мантии жестом, который он не использовал много лет. Он поставил новый локоть на новое колено, положил новый подбородок на маленькую ладонь и забарабанил пальцами по новой гладкой щеке.
«Роза, — наконец сказал он. — И крест».
Актеры посмотрели друг на друга и, соглашаясь, закивали. Роза и крест: хорошо.
«Fraternitas Rosæ-Crucis»[335], — сказал он. И актеры увидели слезы в его больших серых глазах. Роза, ибо розами многоименной Исиды он питался, вырастив их в теплице своего сердца. И крест, но не христианский, а эгипетский, который он носил на своей волосатой спине; крест, который узнали актеры, монада, которую заново открыл доктор Ди и которую он объяснял бедному покойному Джордано в самой сокровенной комнате замка, возвышавшегося над тем самым городом, в котором они сейчас находились: crux ansata[336], маленький человек, уперший руки в боки, символ самого себя.
«А теперь пойдем, — сказал он, поднимаясь, — и сами понесем этот cemittá[337] до конца и возвестим о другом, гораздо лучшем — Милосердие Красота Мир, — который мы создали для всех».
Глава пятая
В это время на небесах шла война.
Впервые, много лет назад, ее увидел in chrystallo Эдвард Келли, тогда живший в Кракове: воинства ангелов вышли из сторожевых башен, стоящих в четырех концах вселенной: «красной, как только что пролитая кровь, — сказал он Джону Ди, — белой, как снег, зеленой и многохвостой, как шкура дракона, и черной, как вороново крыло или сок черники»[338]; четыре вида, из которых создан мир, собрались воевать: и не прошло много времени, как они повстречались. Вслед за тем на нижних небесах души героев, великие дэмоны, духи-хранители и ангелы народов напали друг на друга. Они не могли знать, что борьба в небесах велась за образ нового, еще не возникшего мира, которого никто из них не мог себе представить. Тем не менее, поскольку самые нижние властелины воздуха граничат или соприкасаются с самыми верхними властелинами земли, государства и народы, князья и церкви тоже взволновались и решили, что против них строят заговоры и самое лучшее — опередить врагов и нанести удар первыми.
329
«Suspension of disbelief» — термин, который придумал английский поэт-романтик Сэмюэл Тейлор Кольридж. В эссе «l’Illusion Comique» Борхес писал: «Еще Кольридж говорил о willing suspension of disbelief — добровольной приостановке сомнений — как о самой сути поэтической достоверности; еще Сэмюэл Джонсон, защищая Шекспира, отмечал, что ни один из зрителей трагедии, ясное дело, не верит, будто в первом действии находится в Риме, а во втором — в Александрии: он идет навстречу предлагаемой условности». Borges J. L. Selected Nonfictions. Texas University: Viking, 1999. P. 410. — Прим. редактора.
333
Древнее богословие (лат.). Многозначный термин, по-разному переводимый на русский язык: изначальная теология, древняя теология, древнее богословие и т. д.
336
Крест с рукояткой (лат.), обычно называемый анх. Священный крест египтян — знак жизни, живого, клятвы, завета, который держали в руках их Боги, фараоны.