Глава шестая
А потом произошло вот что: двадцать лет назад Джордано Бруно отказался бежать из папской тюрьмы в Риме и в беспамятстве бродить по миру на четырех ногах.
«Нет, — сказал он своему седому посетителю, который, казалось, стал старше за годы их бесед, старше, но не мудрее. — Нет».
Тогда ты должен подписать бумаги, отречения, исповеди, признания — все, что они потребуют подписать. Иначе они сожгут тебя.
«Нет, никогда. Если я так поступлю, то их маленький мир просуществует еще много столетий, ибо не найдется философа, который отважится громко и отчетливо сказать им нечто противоположное и поступить согласно своим словам. Если я докажу, что они имеют власть только над этой совокупностью атомов, которую они могут, если им захочется или потребуется, использовать или рассеять, тогда другой человек сможет набраться мужества. В конце концов они остановятся. И со временем люди предадут смеху их запреты законы буллы анафемы».
Мне не кажется удачным твой выбор — пойти и сгореть за это.
Бруно не нужно было смотреть на посетителя; он и так знал, что тот бросил вызов, подразнил или даже благоговейно похвалил. Богов изумляют люди, которые делают, говорят или ищут то, что уничтожит их; но даже боги, убивающие их, не всегда могут сказать, что ошиблись в этом, хотя чаще всего ошибаются.
Когда-то Джордано Бруно написал длинную эпическую поэму «Изгнание торжествующего зверя»[367], озадачившую инквизиторов, — рассказ о собрании всех богов, на котором, видя себя постаревшими и непривлекательными, они поклялись перестроить небеса и создать все заново, но так и не смогли договориться, как это сделать. И — к счастью для нас — они отступились.
Те люди, которые хотят осуществить такое же всеобщее преобразование — переделать весь огромный мир, чтобы в итоге все люди стали навсегда счастливы, — тоже должны отступиться. И не потому, что это невозможно сделать: вероятно, никакой человек, или люди, или люди и другие существа, никогда не станут настолько могущественными, чтобы это совершить, но Бруно был убежден, что нет предела силе, доступной душе, которая желает и способна отказаться от всего ради своей цели — от собственной личности, свободы, мира, бесплатной любви и естественного воспроизводства. Но в попытке нет мудрости, ибо гибель намного вероятнее славы: ударяя по большому мячу, невозможно заранее знать, куда он отскочит и как далеко укатится.
Вот что он узнал из тысячи мысленных путешествий, которые совершил, от всех существ, которых видел и которыми становился, в те годы, что провел в камере на каменной кровати. Не побег или спасение; или, вернее, не второе, а первое. Надзиратель (а после того, как он умер, его сын) постоянно заглядывал в маленькое зарешеченное окно и всегда видел Бруно, глаза которого иногда были немного скошены, а челюсть иногда двигалась, как будто он говорил, потом слушал, потом говорил опять; он делал бессмысленные жесты руками — надзиратель не понял, что это страницы книг, которые переворачивал узник — и иногда ерзал по камню на холодных ляжках; а тем временем Бруно тщательно исследовал дни своего прошлого, и ходил по дорогам этого и другого будущего, чтобы понять, куда они ведут; он всматривался в дом того англичанина, пустой дом, и в человека, старого и, похоже, тоже пустого, продававшего ничтожному торговцу серое стекло с явно содержащимся в нем духом, хотя сам человек утверждал, что там ничего нет. О, она была там, была: она видела Бруно, который глядел внутрь и видел нее, и он знал, что она знает его и будет жить вечно. Но старик — более великий и добрый человек, чем когда-либо был Бруно, чья мудрость превосходила его знания, — отказался от собственной магии, сдался и своим отречением приказал магии исчезнуть из этого мира. Ибо осталось в прошлом время, когда даже самый могучий дух мог быть уверен, что, помогая человеку, притянет из будущего только добро.
И он тоже поступит так. Он сожжет свои книги — или они сожгут их, книги, из которых он состоял, Книгу Всего и Других Вещей, которую он содержал в себе, которой он был. Откажется от магии, как сделал — или однажды сделает — старый англичанин. И в конце будет только тишина и молитва.
В конце концов, вероятно, он ошибается: вероятно, нет духа настолько могучего, что способен переделать землю или даже попытаться. Может быть — казалось, так и стало, как только он подумал об этом — может быть, землей, временем и бесконечными вещами нельзя управлять, ибо подобное не может управлять подобным. Нет ли другого, противоположного смысла у истории об Актэоне? Актэон: Почему именно сейчас ему кажется, что у этой истории есть другой смысл?