ушло, чтобы скрыться, а где — никто не знает, пока однажды где-нибудь
Вот и все, о чем рассказала последняя страница. Может быть, что-то вроде предзнаменования или невыполненного обещания, у историй бывает такой конец, но в этой истории финал не был концом того, чему она посвящена, потому что некоторые из событий случились позже этого момента, хотя они повествуют о том, что произошло раньше; будь это правдой, это означало бы, что ранние части истории — неправда, дорога не выбрана и не может быть выбрана.
Хорошо. Начать легко. Все знают. И продолжать. А заканчивать тяжело. Конец трудно придумать, но, может быть, еще сложнее на него согласиться: чем ближе подходишь к развязыванию последних узлов, тем большее отвращение чувствуешь в себе, и Крафт наверняка тоже его чувствовал после всех своих трудов — в некотором смысле длиной в десятилетия — ибо это был не просто конец тома, но кульминация и завершение всей работы. И конец отмеренной ему жизни.
Так что, может быть, он не мог себя заставить закончить ее, даже если он знал как и знал, что должен. Тогда все в порядке: мигающий курсор компьютера стоял на последней строчке, на последнем персонаже, и палец Пирса витал над главной клавишей, не желая нажать ее ни условные три раза, ни, определенно, для однократной полной остановки. Конечно, если он сделает «ввод», ему останется нажать только другую клавишу и заставить текст исчезнуть с экрана; но пока еще нет, странная и тревожащая вещь в этой машине, в некотором смысле ничего еще не случилось: все пока остается пластичным, и он мог направить волну изменений в обратную сторону, нажав пару клавиш. Или, если захочет, то сможет в несколько касаний сократить текст до простого списка слов в алфавитном порядке.
Но таковы все романы. Этот просто оказался таким вследствие нового нематериального и текучего состояния, в которое попал. Для читателя время в романе течет лишь одним способом: прошлое, рассказанное на перелистнутых страницах, неизменно, а будущее не существует, пока не прочитано. Но на самом деле писатель, словно Бог, стоит вне времени и может начать свое творение в любой его момент. Все прошлое и все будущее пребывают в его замысле одновременно, ничто не застыло, пока все не застыло. И он хранит эту тайну от читателя, как Создатель хранит свою тайну от нас: этот мир как будто написан, его можно стереть и написать заново. Не один, а много раз: опять и опять.
Но это не так: конечно, это не так. Но только здесь.
О, сказал или подумал он. И почувствовал, как маленький смеющийся putti пролетел по его келье и исчез. О, я понимаю.
Долгое время он просто сидел, и наблюдавший за ним — никого наблюдавшего снаружи за этой кельей не было, если вообще он существовал или мог существовать, — не мог и предположить, что Пирс видит нечто большее, чем те самые слова, на которые он смотрел и раньше. Потом он медленно вытянул руку, повернул ее и взглянул на часы, а потом на сверкающий за окном сад. Колокола пробили вечерню, конец дня. Он встал; потом, спустя какое-то время, опять сел, взял в руки страницы книги Крафта, лежавшие текстом вниз, перевернул их и снова начал читать.
Аббатство, в котором Пирс читал и думал, было современным учреждением; церковь — огромное крепкое здание в романском стиле — была простой и прочной, как холм, на котором она стояла, но не старой. Пирсу она напоминала приветливые и удобные здания из камня и дерева, которые правительство построило в глуши несколько десятков лет назад, когда труд был дешевым, а надежды — высокими: сторожки и природные центры в государственных парках, прибрежные дамбы и волноломы, местечки, в которые любил в детстве попадать Пирс, когда летом отправлялся в путешествие с двоюродными братьями и сестрами в другие, более американские места, чем то, где они жили. Церковь аббатства, с ее дубовыми скамьями, бледными каменными полами, железными петлями и подсвечниками, походила на эти грубые, но заботливо сделанные дома. В высоких скромных нишах стояли статуи, но только необходимый минимум: семейные изображения Марии и Иосифа по обе стороны от сцены, где ежедневно разыгрывались страсти и трансформация их Сына. На последние недели Великого поста их, а также все остальные изображения и священные предметы накрыли пурпурными покровами, в этот вечер они были неразличимы и неузнаваемы.
Девять часов вечера, вечернее богослужение. На колокольне раскачивались колокола, их рамы колебались, иногда заставляя колокола описывать полный круг; дети часто думают, что могут заставить колокол сделать такой круг, если раскачать его достаточно сильно. В этот час Христос молился в саду на Масличной горе. Апостолы вокруг него спали, и что же им снилось? Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя[456]. Проблематичная сцена для верующих в троицу, — подумал Пирс. Похоже, чем ближе подходил Иисус к концу, тем менее уверенно себя чувствовал. Испуганный человек, только и всего. Что я наделал.
456
Моление о Чаше в Гефсиманском саду (Мф. 26). Широко известный эпизод, о котором упоминают все евангелисты, кроме Иоанна.