Она аккуратно высвободила руку у остолбеневшей женщины и вернулась к работе, хотя один я знал, чего ей стоит это безразличие: несмотря на обстоятельства, она все еще оставалась живым восемнадцатилетним ребенком, рожденным не для войны, но вынужденный на нее пойти.
Врач убежала в соседнюю комнату, и думать забыв о расстегнутом халате. Король застыл на месте. Работа делалась споро: еще с гражданки она умела быстро печатать, а с программой хранения медицинских сведений разобралась еще тогда, когда после школы приходила к маме на работу.
Через час все было сделано. Врач рыдала и смеялась от счастья в кресле, а шокированный Король ее успокаивал. На нас внимания никто не обращал; она зачем-то сходила в ванную, после чего молча вышла на улицу и направилась к лесу. Там хорошо. Спокойно. Тихо. Можно на мгновение забыть о том, что где-то там идет война, где-то там каждый день умирают тысячи солдат и гражданских, где-то там льются реки крови и дети остаются сиротами… Прямо здесь были только вековые деревья, мягкий настил из листьев и иголок под босыми ногами, свистящий в вышине озорной ветер. Здесь не было проблем. Она любила лес, потому что только в нем она оживала.
Снова грязные ноги медленно уносили нас все дальше и дальше от части – дежурные рядовые уже запомнили ее повадки и остановить не пытались, а ей только это и надо было – все дальше и дальше, уходя от проблем, жестокости и извечной безразличной мины на лице.
Остановилась она только на берегу небольшого звонко журчащего ручья. Села прямо на мягкую зеленую траву. Шумно втянула пьянящий лесной воздух, стараясь запомнить его, чтобы темными безнадежными ночами вспоминать свой полуночный визит в сердце леса и знать, что надежда еще есть.
Она подалась вперед и посмотрела на свое отражение. В тонкой руке что-то блеснуло, к ее горлу прижалось лезвие ножниц. Она усмехнулась и покачала головой. Такого счастья роте садистов она не доставит. Ножницы переместились выше, на покачивающуюся от дуновений ветра живую траву упала обрезанная прядь волос: к девушкам требования были не такими строгими, как к парням: волосы, если они не длиннее лопаток, можно было не стричь. У нее всегда была коротка стрижка – максимум по плечи, а если длиннее – начинали мешаться. Но сейчас… Сейчас с каждым движением острых ножниц она все больше и больше рвала нить, связывающую ее с прошлой жизнью. Назад пути все равно нет.
Так коротко, как ей хотелось бы, все равно не вышло, но за девушку осунувшегося человека теперь можно было принять только из-за какой-никакой груди, но и это легко было исправить. Большой камень у самой воды с трудом отодвинулся, позволяя аккуратно положить под себя замотанные в обрывок простыни ножницы и достать рулон эластичного бинта…
Дежурные сначала было не признали ее: остановили, досмотрели, попробовали допросить. Узнали только, когда взглянули на лицо в свете карманного фонарика. Заливистая ругня солдат окончательно подняла настроение, в казарму она вошла, шлепая босыми ногами о дощатому полу и не заботясь, что может кого-то разбудить. Спать завалилась, как была: с грязными ногами, в оборванной простыне-тоге, мужских широких трусах с тугой резинкой и совершенно по-идиотски довольной улыбкой на лице...
***
Утро началось не самым лучшим образом: у меня банальнейшим образом взорвалась голова. Сказывались последствия вчерашнего празднования непонятно чего.
Я лежал в мягкой кровати и мечтал лишь о том, чтобы поскорее умереть, а по комнате разливались раздражительно бодренькие аккорды песни, явно намекающей на широкие обстоятельства, - «I’m so sorry»*… От громкой музыки не спасли ни одеяло, ни подушка, под которые мною была предпринята попытка спрятаться. Пришлось соскребаться с постели и идти точить топор войны: с эгоистичным жаворонком, устроившим мне такое радужное пробуждение, я мириться не желал.
В коридоре, как ни странно, народу было полным-полно, и он двигался единодушно и вполне так себе направленно к лестнице на первый этаж. Пока я разевал рот и пытался всеми моими больными извилинами поработать на благо себя любимого и понять, куда всех несет, людской поток меня уже подхватил и потащил за собой. Мысль о сопротивлении достигла меня слишком поздно, чтобы ее реализовывать: мы все уже стояли кривым и косым строем на площадке перед крыльцом.
Было подозрительно тихо: ни вздоха, ни шепотка, ни даже звуков природы. Все будто замерло. Ну или я оглох, что тоже вполне вероятно, учитывая вчерашнее.
Меня грубовато дернули за рукав, и жесткая рука повернула голову к крыльцу, на котором ровной шеренгой стояли высокие, подтянутые, нереально красивые в свете дня – даже для моего мужского мнения – молодые парни с глазами умудренных опытом стариков. Невысокая непривычно серьезная и собранная куратор с забранными в высокую косу длинными вишневыми волосами смотрелась на их фоне удивительно хрупкой и беззащитной. Тогда, при обманчивом свете танцующего костра, я не мог рассмотреть мужскую половину оборотней; сейчас они стояли передо мной на невысоком крыльце и молчали, то ли ожидая кого-то, то ли серьезно позволяя толпе рассмотреть себя и усмирить бушующее любопытство.