Точка ступора
Сколько времени отбыл Комаров во граде забвения, определить он не смог бы. Не годы, а, возможно, десятилетия или даже столетия. Время здесь протекало иначе, чем на Земле. Сравнивать его с земными сроками было делом неблагодарным и бессмысленным. Время пульсировало, непонятно по каким критериям, по ощущениям ускорения и замедления можно было сказать, что день начинается и заканчивается, такими же ощущениями отмечались полумесячия, поскольку они были отмериваемы правежами. Но более длительные отрезки времени терялись в густой и беспросветной мгле, в которой не было солнца, луны и звезд, все циклы сливались в неразличимую гущу мрака и то накатывающей, то отпускающей тупой боли. Сам ум был затуманен и недостаточно остер, чтобы отмерять сроки и отслеживать длинные цепочки событий. Только стражи следили здесь за большими временными периодами, и у них были свои часы и свой календарь, были свои юбилеи и праздники.
Весь этот кошмар и безумие, конечно, не могли восприниматься как норма — и, несмотря на наведенное онемение и разлившуюся как желчь скверну внутренней казни, в сознании все же тихонько сквозили воспоминания о земной жизни. До конца они не исчезали, и то была единственная отдушина. Скорбь о том, что недостаточно ценил ту жизнь, не использовал по назначению ее чудесный дар, а бестолково и бессмысленно им распорядился, — хоть как-то оживляла душу.
Иногда Комаров вспоминал, каким лихим и талантливым был он человеком. Ведь талант его проявлялся не только в грехе и способности идти по жизни к успеху, расталкивая остальных, устраняя помехи и конкурентов. Имела место, оказывается, в его жизни и другая сторона.
Как-то вдруг всплыло как въяве: в первый год брака с его теперь уже вдовой, когда они еще крепко любили друг друга, — на последнем сроке беременности возникла угроза жизни и роженице, и первенцу. Врачи, как почувствовал Комаров, были растеряны и слабо реагировали на попытки как-то их мотивировать и расспрашивать. И в этой нежданной беде в Комарове вдруг прорезалась ранее не свойственная ему горячая молитва. Две ночи он простоял на коленях, и не просто просил, не просто умолял, а истекал душой перед Богом, чтобы Он оставил жизнь жене и ребенку.
После долгого ночного моления, дождавшись раннего утреннего часа, когда жену можно было посетить в перинатальном центре, он вдруг испытал потребность срочно видеть ее, вскочил в автомобиль и помчался к ней. Этот родильный центр находился на другом конце города — и произошло настоящее чудо. Все 18 светофоров, отделявших Комарова от рожающей жены, зажигались зеленым светом по мере того, как он приближался к перекресткам. В мгновение ока донесся Комаров до цели, взбежал на этаж нужного ему отделения, чтобы услышать первый крик сына и убедиться, что его прошение удовлетворено.
История со светофорами стала разительным доказательством силы молитвы и связи с высшим миром. Но человек слаб, прошли годы — жена опостылела, первенец вырос и тоже перестал радовать. А история со светофорами уже не поражала воображение, став чем-то вроде причудливого казуса биографии.
Склонности уноситься в глубины памяти противостояла привычка пребывания в стране дребезжащих лифтов, все больше перераставшая в крайнее опустошение. У граждан города-лабиринта в результате казней отбивалось всякое стремление к фантазии, к проявлениям любопытства, душа как будто ссыхалась в окатыш и засыпала где-то на самом своем дне. Отупение и безразличие были, как казалось, даже к лучшему, ведь воображение, пытливость, внимание к иному или новому не могли привести здесь ни к чему, кроме прискорбнейших тупиков…
Глаза узников, от оцепенения к оцепенению, постепенно стекленели, по этому признаку легко было определить, новички они или уже давно насельничают в городе страданий. Здесь не было зеркальных поверхностей, вода была мутной и не отражала лиц — и Комаров не мог понять, как сам он выглядит со стороны.
Иногда приходила мысль посмотреть на свое отражение в зрачках других узников, но все как один они отводили взгляд, избегая пристальных взоров.
Не сразу, но со временем в душу стало врываться странное, как будто наведенное извне неверие в то, что действительность может быть какой-то другой. Вкрались сомнения: а может быть, вся предыдущая жизнь вообще не имела места — что это лишь приятная иллюзорная дымка, какие-то давние сладкие сны, щекочущие уже омертвелые нервы. И когда это ощущение усугублялось, Комарову чудилось, что время совсем встало или, может быть, с бешеной скоростью вращается близ точки некоего ступора, полностью блокирующего малейшее поползновение к чему-то, чего здесь нет. Другое время, прошлое, будущее или возможное, воображаемое, исключалось и пожиралось этой хищной дырой, обезвреживалось ею. И эта точка-дыра с маниакальной настойчивостью воспроизводилась в уме и приковывала все внимание Комарова к текущему ходу вещей, в котором, если как следует разбираться, было совершенно нечему внимать. В пределе от души должны были остаться два полюса оцепенения — неотступный карлик на правеже как восторжествовавшая параллельная реальность, насмешка над вечностью и столь же навязчивое состояние сонливого, безропотного ступора, безвидного прозябания, в котором удобнее всего было ездить в лифтах, слушать однообразные мессы и предвосхищать следующие пытки.