На столе лежали бумаги, несколько номеров местной газеты «Глас Тартара», книги. Одна из них, со множеством закладок, была раскрыта. Комаров полюбопытствовал — это был роман «Мастер и Маргарита» Булгакова.
— Откуда это здесь? — спросил он.
— В Ликополисе есть богатая библиотека, — ответил ему Брахман, — и маэстро имеет туда доступ.
Внимание Комарова привлекла скульптура, которую он, казалось, уже видел где-то в городе-лабиринте. Это была зловещая женская фигура с худым лицом, впалыми щеками на вытянутом безволосом черепе. К двум ее тощим сосцам припадают волк и шакал, причем и в том, и в другом, в их гладких головах с прижатыми ушами, несмотря на собачий облик, сквозит что-то змеиное…
Перехватив взгляд Комарова, Брахман воскликнул:
— Это наша капитолийская мать. Ты не видел ее раньше? Такие скульптуры стоят во многих служебных помещениях.
— Я ничего не слышал о ней или забыл, — пробормотал Комаров.
— Это богиня-бездна, — пояснил Шапошник, — члены Ордена называют ее еще Матерь-Погибель… Именно от нее должен произойти Великий Чистильщик этого искривившегося мироздания, наш последний Избавитель.
Слово «избавитель» художник произнес с благоговейным чувством, при этом глаза его вылезли из орбит сильнее обычного.
Режиссер обратился к художнику:
— Покажи ему свою новую работу…
Шапошник чиркнул спичкой и закурил. Затем подвел гостей к мольберту. На холсте грандиозные леденящие душу здания, чем-то напоминающие архитектуру Ликополиса, поднимались и взвинчивались вверх, как готические стеллы, шпили, фиалы, вырастая прямо из кровавого месива… В месиве угадывались события правежей и пыток, просматривались ревущие рты, переполненные расплавленным металлом внутренности жертв, растопыренные конечности насилуемых узников, насаживаемых на прутья или на толстые древки, вспухшие свежие рубцы на телах истязаемых, расчленёнка трепыхающейся плоти…
— Вот что значит этот город! — произнес художник торжественно. — Именно здесь я смог найти то, ради чего мое «я» существует… Именно здесь у меня есть та натура, ради которой стоит писать.
Комаров с неприязнью взирал на двух служителей муз, помешанных на каком-то сладострастном чувстве безобразия. Очевидно, их путь здесь служил продолжением их же поисков на Земле. То, что они при жизни лишь украдкой нащупывали, тамошний их идеал здесь заострился и стал выпуклой явью.
— Даже вице-магистр Ордена испытал высочайшее наслаждение от его полотен, — доверительно проговорил режиссер. — У тебя, Шапошник, не сохранилось ли копии того портрета, который купил господин маршал?
— Да, — ответил художник, и глаза его лихорадочно заблестели.
— Сейчас ты увидишь картину, от которой веет энергией Великого Деструктора, — простонал Брахман.
Стремительно пройдя в глубину студии, художник отдернул полог и стал переставлять несколько рам с натянутыми холстами. Наконец, он вынул оттуда подрамник и поставил его к входу в мастерскую. Оба они, и режиссер, и автор картины, тут же позабыв про Комарова, жадно впились своим взорами в плоскость холста. Их фигуры изогнулись в каком-то необъяснимом раже.
Комаров не ждал ничего хорошего от этого зрелища. С опаской он был вынужден бросить взгляд на картину. Она оказалась портретом не человека, а какой-то сущности, явно разумной, можно даже сказать, мудрой. Лик ее напоминал лик рептилии: не высокий, а скошенный, далеко уходящий к затылку лоб, слоистый благодаря многочисленным складкам морщин. Кожа была отвратительная, вполне такая, какая и должна быть у ящера, местами вспученная, покрытая бородавками, пестрыми пятнами и белесыми волосками разной длины. Взгляд его не выражал ни злобы, ни доброты — это был холодный, расчетливый, пронзительный взгляд, который, казалось, смотрит не с картины, а откуда-то из глубины самой последней бездны. В нем был намек, что его хозяин все знает, всех видит насквозь, и при этом в нем не было и тени умиротворения, спокойствия, наоборот, — он как будто разбирал тебя на кусочки, на косточки…
Комарову же казалось, что есть что-то неуловимо сродное между этим существом и тем карликом, что являлся ему в галлюцинациях.
— Кто это? — почти что прорычал он, после чего художник и режиссер оба вздрогнули и пошатнулись. Они и впрямь совсем забыли про Комарова.
— Это Великий Господин? — спросил Комаров.
Режиссер приложил к губам палец и шикнул на Комарова.
А художник, вместо того чтобы ответить, зашелся приступом глубокого кашля, выворачивающего его бронхи. Он весь содрогался от кашля, на губах его выступила кровь. Он с трудом вытянул откуда-то несвежую тряпку и стал промокать рот. Крови становилось все больше. Наконец, художник махнул рукой и ушел в глубину студии. Там он отнял тряпку ото рта и стал размазывать кровь по еще не тронутому холсту, приготовленному для работы. Что он задумал, было непонятно. Но его кровь как будто придавала структуру будущему творению…