Пока Комаров читал, Брахман смотрел на занятие художника. Кашель вскоре прошел, но Шапошник уже не мог оторваться от работы, увлеченно развивая и оформляя пятна, которые он произвел непосредственным наложением кровавой тряпки на холст. Он пока еще не прибегал к палитре, но обильно плевал на холст, добавляя к крови слюну.
Тогда режиссер увел Комарова от художника, не став отвлекать мастера от его кровохаркающего вдохновения.
Когда они вышли, Брахман повлек Комарова к лифтам, напоминая, что стоять на одном месте нехорошо. Надо сказать, он вполне отвечал этому критерию бесконечного суетливого движения как закона местного существования: все время приплясывал, поскребывался, а если ему нужно было стоять на месте — у лифта или в самом лифте, — нервно подергивался, барабанил ногой или пальцами, как будто вывинчивая из себя какую-то неуемную энергию. Вся эта «пляска святого Витта» очень раздражала Комарова.
Уже по дороге, вновь похихикивая с сифилитическим звуком в носу, Брахман рассказал, что в Свободном городе среди местных сильных мира сего очень распространены азартные игры и что в этом заключена лазейка для желающих облегчить свою участь на правежах. Наказания можно просто-напросто перевести на кого-то другого, если выиграть партию у служителей правежа. Сам режиссер, как он утверждал, неплохо играл в буру, не уступал в этом заядлым местным картежникам и часто избегал наказаний, выступая на правежах не в качестве жертвы, а в качестве помощника палача.
Брахман намекнул, что и Комаров мог бы выучиться в буру и его отбывание стало бы гораздо легче.
— А когда проигрываешь, чем расплачиваешься? — спросил его Комаров.
Режиссер гаденько засвистел прямо в лицо Комарову и, заговорщически подмигнув, пробормотал:
— Ну окажешь услуги, сам понимаешь… Но для нашего брата шулера это дело не частое…
Комаров с нескрываемым отвращением рассматривал лицо режиссера. Облупленные толстые губы, с которых клоком свисал, трепеща, клочок сухой кожи. Источавший дурное дыхание рот, в котором недоставало зубов. Одутловатый нос, из которого вдруг потекла черноватая гниль, и Брахман собрал ее рукавом робы.
А режиссер, не замечая Комаровского отвращения, стал с самозабвением рассказывать об инструментах пыток и о том, как он преуспел во владении ими. Также его очень занимали ощущения жертв пыток, и он явно примерял роли жертв на себя. Комаров окончательно осознал, что тот страдает тяжелым расстройством личности, не считая целого букета закаленных в Ликополисе извращений. «Да, — сказал он сам себе, — от него лучше держаться подальше, чтобы окончательно не свихнуться…»
Тем не менее, они встретились еще раз, чтобы вновь нанести визит Шапошнику.
Прогулка по анфиладам
В Шапошнике оставалась какая-то загадка, и она будоражила Комарова.
На этот раз Шапошник предложил прогуляться по анфиладам города. Дело ранее для Комарова неслыханное. Они спокойно шли меж суетящихся потоков узников, не опасаясь стражей. У художника и режиссера были нашивки шакала, и Комаров оказывался под их опекой.
Не так давно отзвучала месса, и поэтому разговор зашел о музыке. Говорили, естественно, о музыке земной. Шапошник не отрицал, что с композиторами городу пыток везло гораздо меньше, чем с живописцами.
— Впрочем, — заявил он, — с Земли с каждым годом идет хорошее пополнение юных дарований. Там агенты Матери-Тьмы развернули большую и успешную работу и добились немалых успехов. Земная музыка стремительно темнеет и теряет ту приторную «высоту», которая ей когда-то была свойственна.
Брахман немного поспорил с Шапошником, отстаивая и достоинства музыкантов Ликополиса. Он упирал на то, что мотивы в городе-лабиринте привязчивы, от них трудно отделаться, а это самое главное в темном деле — заполнить сосуд памяти чем-то современным, свеженьким, звонким и клейким.
— Хорошие эстрадники, но нулевые композиторы! — восклицал на это художник. — Можно было бы такую увертюру на этом материале отгрохать — весь нижний мир закачался бы, пришел в движение, затанцевал бы… Думаю, настоящие творения бездны еще впереди…
— Но ведь вдохновение от Врага? — спросил вдруг Комаров.
— Да, от Него, от проклятого, — охотно ответил Шапошник. — От Матери-Бездны лишь утешение и успокоение, но не вдохновение… От Него эта лихорадка, этот страшный зуд, это разжигание изнутри, от которого не избавиться…
— Таким путем Он нас вызывает на брань, не дает покоя, как будто какой-то острой шпорой мучает нас… — вновь встрял Брахман.