На этот раз Комаров всерьез заинтересовался. Шапошник, как ему казалось, был весьма умен, при этом он выворачивал черное в белое, а белое в черное, такова была его «идеология»… Комаров решился на новые вопросы:
— А зачем искусство? Зачем эти романы и ваши холсты? Это развлечение сильных, могущественных? Или это все же поиск ответов?
— Есть, есть даже в этом убогом человеческом мифотворчестве какое-то своеобразие, — задумчиво говорил Шапошник. — И оно совершенно недоступно стражам. Ни тем, вражьим, ни этим, нашим. Но лучшие из них любят это изучать. Ведь это очень интересно — это целый мир, и в нем игра теней и огней гораздо сложнее… причудливо преломляется и создает обворожительные узоры… При внимательном всматривании в этих узорах можно постигнуть те странные, невозможные прозрения, которые непонятно как люди испытывают. Они каким-то наитием, каким-то прыжком оказываются там, где их просто не может быть, и угадывают то, что им никак угадать невозможно. Они и сами-то не понимают того, что делают. А нам со стороны смотреть на это, изучать все это весьма поучительно… и больно… Потому что не должны они этого знать, не могут они этого знать!! Но каким-то образом узнают… угадывают…
— Но ведь и вы сам человек, были человеком, — недоумевал Комаров, слыша скорбную ноту в речах художника.
— Проклятье! — взорвался тот в ответ. — Что может быть паскуднее рода человеческого! Нет, мы были там пленниками, мы сидели в человеческой плоти как под замком и маялись там, затырканные невежеством и ханжеством толп и властей земных… Но в сути-то своей мы вовсе не люди! Слава Великому Свободному Господину!..
Режиссер и мэтр вновь закурили, а Комаров на этот раз отказался. Помолчав немного, Шапошник добавил:
— Иногда я думаю, что это предчувствие… Там, на Земле, наиболее чуткие, наиболее одаренные, те, кто там оказался по недоразумению, каким-то образом предвидят то, что может раскрыться только здесь… У них, что называется, Ликополис в крови… Вот они-то и улавливают на Земле его зов…
— Значит, Враг все-таки существует, Он не ничто, — проговорил Комаров. — А с чего вы взяли, что в Его селениях хуже, чем здесь? А может быть, лучше?
Крамольные речи ничуть не смущали художника и режиссера, можно было подумать, что они регулярно занимаются такими беседами и вербуют из номерных новых шакалов, перетягивая их на сторону тьмы.
— Там может быть и хорошо, — устало проговорил Шапошник. — Но не для нас… Если бы нас переместили туда, мы бы просто сгорели еще в преддверии от жутчайшей тоски… А здесь мы сохраняем свое лицо и в меру сил совершенствуемся… Здесь, в Ликополисе, каждый может развить в себе самые темные свойства и черты, до конца реализовать свою индивидуальность. Мы стоим на пути бесконечного растворения. Именно в этом мы и бессмертны. Мы мечтаем раствориться в лоне первозданной тьмы. Мы не хотим чистой, окончательной смерти, ведь смерть эта — всегда рождение в новую жизнь… Это-то и страшно…
— Но ведь среди людей вы же не всех ненавидели? У вас там были родители, дети? — не унимался Комаров, он искал слабое место, куда можно было вбить клин, пытался нащупать брешь в странном умонастроении преисподнего философа.
— Родители! — воскликнул Шапошник. — Моя мать была, как потом выяснилось, психически больной. Она исподволь отравляла всю мою жизнь… О, сколько боли я испытал уже в зрелом возрасте, когда все это вскрылось!.. А отец, он стоил ее. Отец был призван Врагом изуродовать меня, сделать таким же, как он сам, извращенным тираном, истериком… В общем… Не было у меня истинных родителей, мой подлинный родитель еще не явился. Мы ждем его, это и есть наш Великий избавитель. Вот кто станет мне вместо Вотчима!
— Да уж, давайте не будем про это, — поддержал его Брахман. — Тема болезненная… Враг ведь как раз пускает в дело такие крючки против нас. В каждом сидит комплекс маменькиного сынка… От этого надо избавляться, друг мой! Наша сила и наша власть в том, чтобы попрать людишек, с их привязанностями. Наша сила в том, чтобы весь мир, с его отцовством и материнством, посылать вот куда!
Показывая грубый жест, казалось, Брахман бравирует. Но в этот момент Комаров с ужасом подумал, что, пожалуй, ради города лифтов, если ему скажут надругаться над собственными родителями и детьми, режиссер не погнушается этим, а может быть, даже сочтет за удовольствие…
— Вот подлинная свобода! Вот где сила! — выкрикнул Брахман. На его губе выступила пена.