Это напутствие не доставило радости Комарову. Но, как оказалось, верзила ошибся, и карцер с клеймлением пока еще не грозил Комарову.
На свои главные вопросы Комаров не получил от верзилы и его дружков никакого вразумительного ответа. И уже на следующий день его вновь повлекло в отсек библиотеки. Спрятавшись в закоулке внешнего коридора, он затаился и ждал много часов. В библиотеку входили и выходили странники. Выходил и старичок — член Ордена. Сомнения терзали Комарова, время от времени слова старичка вновь звучали в нем и отодвигали все другие движения ума, но особенно угнетала его мысль о безнадежности попыток что-то прояснить. В его памяти на этот раз всплыли такие слова библиотекаря:
«Главное — это забвение. Забудь о том, что кажется тебе твоим истоком. Никакого истока не было и нет. Все эти воспоминания — порча. Ты и подобные тебе тяжело больны, безнадежно порчены. Через забвение и погружение во мрак ты уйдешь от страданий. Растворишься в великой пустоте, рассеешься в тепловато-прохладном бурлящем Океане Изезэза, в котором никто больше не возродится, не огласит этот мир криком боли и отчаяния! Мы проводим последнюю, божественную психотерапию, мы направляем вас к окончательному покою, туда, где нет перерождения».
Эти слова гораздо яснее и глубже передавали то, что пытались донести до Комарова художник и режиссер, у которых их мечты, как он понял, заходили за грань безумия, свидетельствовали об их покалеченных душах. Безусловно, философ-библиотекарь стоял на голову выше их, он был сознательным воином тьмы, а не ее жертвой, как Шапошник с его уродливой живописью. Но философия старичка-библиотекаря Комарова не удовлетворяла, она его отталкивала. Не давая ответов на какие-то спящие в его душе вопросы, она заранее перечеркивала все эти вопросы, как будто запирая их в каменный мешок.
Место для наблюдения оказалось очень удачное — только один раз мимо Комарова прошел подсобный служка, достававший в каптерке какие-то ведра и раструбы. Прошло еще несколько часов, и Комаров увидел-таки благообразного факира в причудливой папахе и с парой золотых зубов во рту выходящим из библиотеки с блокнотом в руках. Комаров сел ему на хвост.
Он какое-то время ехал с ним в переполненном лифте, они сделали пересадку в 57-м секторе. Наступил момент, когда в лифте кроме них остались лишь двое. Первая — совершенно неприглядная узница с выплаканными глазами и еще не зажившими следами пыток, явно не в себе, бормочущая и причитающая в пространство какие-то оккультные и астрологические термины. Второй — узник-доходяга, не так давно, судя по его внешности, отошедший от обледенения, а потому слабо воспринимающий, что происходит вокруг.
Во время езды лифт остановился — и началась месса. Комаров внимательно смотрел на факира. Тот при первых звуках мессы поморщился и полез в карман, откуда достал коробочку. В коробочке лежали большие плотные беруши. Факир вставил их в ушные раковины, чтобы приглушить звучание мессы, раскатисто раздававшееся в окружающем пространстве. Узница при звуках мессы опустилась на пол и, поджав ноги, стала кусать себя за руки в каком-то исступлении. Видно было, что для нее слушать это пение — жуткая пытка… В конце же мессы на полу под ней стала заметна лужица. Доходяга в углу со странным лицом, в котором, казалось, недоставало подбородка, был в совершенной прострации и, видимо, не внимал даже мессе.
Вновь заработали механизмы, лифт тронулся. Комаров решил, что надо срочно действовать — такого шанса могло больше не представиться. Неимоверно трудно преодолеть запрет и вбитый в каждого заключенного страх перед общением с факирами, и все же он совершил этот шаг.
— Господин странник… Позвольте просить вас о милости… — тихо, но отчетливо проговорил он.
Факир, долговязый господин с проседью в усах и бороде, с удивлением посмотрел на Комарова… Затем он вытащил из уха одну из берушей, от которых не успел еще избавиться, и шепотом, почти безгласно, спросил:
— О милости?.. Но ты же знаешь, что нам запрещено разговаривать с вами…
Комаров оглянулся на безучастного доходягу и прошептал:
— Нас никто не слышит…
Узница сидела в собственной луже совершенно разбитая и продолжала сдавленным голосом разговаривать сама с собой. И Комаров, и факир прислушались.
— Меркурий, Меркурий! Ты погубил меня! Проклятый аспект! Вот так наводят сглаз… Восьмая стоянка Луны… Могла ли я хоть что-то изменить! — бормотала она.
Факир вынул из второго уха вторую из берушей, повернулся боком, и было видно, что его ухо напряженно вслушивается. Комаров продолжил: