Комаров даже не смог бы определить, сколько времени простоял у зеркала, разглядывая свое лицо. Он был, конечно, не похож на прежнего себя. Иссохшее, измученное, почерневшее лицо насельника Свободного града, забывшего, что такое солнечный свет и до сегодняшнего дня, когда он оказался на верхнем ледяном этаже, не вдыхавшего здесь свежего воздуха. Глаза также выцвели и поражали пустотой…
И тем не менее в зеркале узнавался отблеск былого Комарова, каким он себя помнил. Света здесь было несколько больше, чем в лифте с оторванной створкой, — отраженно-рассеянный, он падал из пространства атриума. Комаров долго ощупывал морщины, рубцы и следы нанесенных ему ран на шее, скулах, выбритом лбу, вглядывался в свои потускневшие опустошенные глаза.
Зеркало
Явление зеркала стало поворотной точкой судьбы Комарова в юдоли забвения. Он проводил по многу часов в отсеке 133-43, разговаривая с зеркалом. Здесь хватка Свободного града ослабевала, постепенно отпускала его. В отсеке очень редко кто-либо появлялся, и со временем у Комарова даже притупилась осторожность. Он приходил сюда как будто к себе домой.
Перестав бесконечно ездить в лифтах, Комаров сбросил с себя тягостный морок. Впрочем, совсем освободиться от Ликополиса и превратиться в затворника своего Зазеркалья он не мог. Примерно раз в двенадцать или тринадцать условных суток раздавался призывный сигнал рога, и все узники обязаны были являться на перекличку перед правежом. Прячущегося от правежа — его так или иначе отыщут и отправят в карцер. А там, говорят, пытки пострашнее, чем на правежах. Отсутствия Комарова в обычное время в лифтах и во время месс никто не замечал — да и как заметишь это отсутствие в многомиллионном городе…
Общение с зеркалом постепенно приводило к невероятному результату. Комаров сам поначалу не знал — то ли он просто сходит с ума, то ли извлекает из зеркала какую-то чудесную силу. Картины прошлого вставали перед ним как живые, во всех подробностях. Комаров не мог точно сказать, видел ли он их на внутреннем экране памяти, или в самом зеркале. Однако, закрывая глаза, он продолжать погружаться в то, что показывала ему его ожившая и обострившаяся память. Впрочем, совсем без зеркала в этом самоуглублении он обходиться не мог.
Комаров заново переживал многие события, разматывая их как клубок — и теперь уже они были наполнены иным значением. Так бывало с ним в детстве, когда он попадал в знакомое место, заходя в него с незнакомого направления, и оно причудливо сочетало в себе черты узнаваемые и странные, будучи одновременно и тем, и не тем местом. Чаще такие ощущения Комаров испытывал раньше в сновидениях, где ему являлись картины и виды, что-то напоминавшие, но подсвеченные другим каким-то освещением, причудливо «сдвинутые» по отношению к тому действительному, что в них узнавалось.
Зеркало превратилось в учителя для Комарова. Спустя время глубина воспоминаний достигла такого уровня, что он принялся рыдать над своей земной жизнью, да так, как будто все это происходило с ним только что. Он как наяву разговаривал с родными и близкими, с друзьями, сослуживцами, даже мало знакомыми людьми из земной жизни.
Один раз Комаров поймал себя на том, что разговаривает слишком громко. Он испугался, что голос его, который приобрел теперь силу и страсть, будет услышан стражами. И тогда взял за правило разговаривать мысленно. При этом в зубах он сжимал найденную им на блошином рынке катушку от ниток — так это делали по народным суевериям, чтобы не «пришить память», когда надо было вернуть на место оторванную пуговицу или наскоро прихватить ниткой с иголкой надрыв, не снимая одежды. Эта примета из детства, которую поведала Комарову его мама, когда что-то подшивала на нем, странным образом подходила к той ситуации с пробудившейся памятью, в которой жил теперь Комаров: пришить память никак нельзя! Теперь память стала его сокровищем. Свободный город за десятилетия мрака и смрада и так чуть было не ушил ее до нуля.
После месяцев общения с зеркалом все переменилось в Комарове. Он не чувствовал себя забитым, пассивно озлобленным «бывшим человеком», от него уже редко исходили проклятия и ругательства на весь мир. Рыданья и раскаяние Комарова, его неожиданно проснувшееся сострадание ко всем, кого он знал, нарастали с пребывающей силой. Происходило это рывками, постепенно, но необратимо.