Он даже начинал молиться, — дело в мегаполисе неслыханное! — и словом молитвы, косноязычной, неумелой, оттирал как мочалкой свою обугленную душу, хотя душа и не спешила светлеть. Комаров не останавливался, его слезы были ему стократ слаще внешних мук, исходящих от стражей, притом что были они в чем-то и больнее. Он стирал душу в порошок, чтобы черноту ее изничтожить. Стертая, душа не умирала, скорее, отходила от многолетнего онемения.
Ему даже пришла мысль, что жить в Волчьем городе вполне можно. Главное, чтобы никто не отнял у него его зеркала. Комаров вновь вспомнил о том чуде со светофорами, что он испытал в молодости. Теперь, в Ликополисе, в отсеке 133-43 перед зеркалом в старинной оправе эта история обрела глубинный смысл и взывала к живой благодарности. Ему, практически безнадежному лагернику с прожженной и притупившейся душой, еще на Земле удалившемуся от света и добра во имя корысти и себялюбия, — и сейчас давали шанс.
Как будто вернувшись на многие годы назад, он рассматривал материны иконы с нежно-строгим взглядом Богородицы и пронзительно-мудрым Богомладенцем, держащим на ладони золотое яблоко мироздания. Комаров видел их в детстве, а теперь он безмолвно молился перед ними как умел — и это были иные переживания, чем на Земле. Припоминалось то, чего, казалось, он и не знал, новое целое складывалось из маленьких черточек прошлого, когда-то виденного, слышанного, порою лишь угадываемого.
Комаров наедине с собой перестал быть одиноким, в нем закипала его собственная тайна. В его сердце воскресали детство и юность, многие светлые воспоминания. Были и темные воспоминания, обиды и ошибки, и их было очень даже немало — но все они воспринимались в совершенно другой перспективе. Обиды, нанесенные ему, Комаров воспринимал как что-то малосущественное по сравнению с разверзшимся морем страданий, переполнивших мир. Раньше этого моря он как бы и не видел, не воспринимал его. А теперь обиды стали чем-то важным, что ему нужно было испытать, чтобы вкусить соль жизни. Собственные же грехи и страсти Комаров выливал из себя литрами соленых слез. Но странное дело — нервная его система, если можно было так назвать то, на чем держался его тонкий, бесплотный по земным меркам организм, от этого не ослабела. Скорее, наоборот, — дышать стало легче.
Вновь вспоминались годы сиротства, нелюбимый отчим, мамин образ, очищенный от наслоений взрослой памяти. Но сейчас, у зеркала, в памяти чаще воскресал отец. Комаров вновь и вновь переживал тот вечер, когда еще крепкий и не сломленный болезнью отец звал его домой, высунувшись из окна верхнего этажа их провинциальной пятиэтажки. «Сынок, танк! Идем собирать танк!» — кричал он и при этом размахивал в воздухе уже собранной им башней танка. Это был тот самый КВ-85, запах клея которого еще долго напоминал об отце.
Со всех ног малыш бросился тогда к родному подъезду и мгновенно взлетел на пятый этаж по бетонным ступеням той самой лестницы, привычно ударяющей в нос ароматом кошачьих испражнений. Это был счастливейший день его жизни… Почему счастливейший? Потому что именно он светил в его памяти, и не только светил, но и согревал его, так что душа протаивала.
Они с отцом собирали и клеили танк, ползали по схеме сборки, рассматривали детали, филигранно выполненные советской игрушечной фабрикой… Собранный пластмассовый танк засиял, как солнце, сквозь цвет хаки. Теперь стало ясно, что этот танк многие годы скрыто жил в душе Комарова как образ его отца, лицо которого не так уж хорошо ему запомнилось, а теперь продолжает жить даже после ухода из земной жизни…
Теперь он более отчетливо мог рассмотреть и ту комнату, и лампу, под которой они сидели, — видел все это в чудесном зеркале. Спустя какое-то время Комаров поймал себя на мысли, что и само зеркало связывается у него с его драгоценным отцом, которого он так рано потерял. Когда он возвращался к чудо-зеркалу — он говорил сам себе, что идет к отцу.
Отец был для него тем якорем, который держал его в испытаниях, хотя со временем, отринув неуверенность, став сильным и независимым, делая карьерные успехи, развивая бизнес, Комаров все больше отдалялся от отца, уплывавшего во мрак слишком уж туманного прошлого… Но след отцовский был неизгладимым, и каким-то внутренним, тайным, не вполне проясненным. Кто знает, может быть, эта цепь тянулась через Комарова к его младшему сыну Иннокентию и связывала их троих поверх времен и пространств…
Запредельный двойник