— А смогу ли я еще видеться с тобой? — попытался окликнуть его Комаров, но безуспешно. Изображение растворилось. В зеркале сквозь тающее пятно на месте двойника вновь проступило нынешнее лицо со шрамами и рубцами от многолетних пыток.
Комаров вышел в город. И уже на следующий день его постиг-таки тот удар, которого он опасался.
День тот оказался из ряда вон выходящим, причем прямо с утра, в те часы, когда город оживился после ночного замедления всеобщего движения.
Началось с того, что в одном из коридоров Комаров увидел необычную по местным меркам старуху, увешанную мешочками, кисетами и холщовыми сумочками, а кроме того, волочившую за собой на веревке пухлую котомку для тряпья, макулатуры и прочей хламоты Ликополиса. Она подбирала какие-то ни к чему не годные полуистлевшие ошметки, оборванные подметки, даже опустошенные от махорки окурки. Эту старуху, довольно бодрую и бойкую в движении, в ярком цветастом платке, со змеевидно изломанным нервным ртом, раньше он в городе лифтов не встречал.
Мешочница бродила по отсеку, сосредоточенно глядя себе под ноги, и так незаметно приблизилась к Комарову. Увидев его ноги, она вдруг остановилась, прикрыла глаза и стала что-то бормотать.
Комаров хотел посторониться, но старуха открыла глаза, окруженные мелкой сетью морщин, и уставилась на него.
— Хочешь, погадаю… — проскрежетала она, в глазах ее мелькнули веселые огоньки.
Комаров был поражен этим вопросом. На Земле он отшвырнул бы от себя такую гадалку, а здесь он не знал, что отвечать.
— Ну что ты дашь мне, мертвый господин? — продолжила старуха. — Ты ведь ушел скоропостижно, даже завещания не оставил… Так ведь? Дай мне что-нибудь, я тебе еще многое расскажу…
— Что ж мне дать тебе? Нет у меня ничего, кроме этой робы, да и та казенная…
— Курить есть? — спросила гадалка.
Комаров достал из нагрудного кармана последнюю оставшуюся сигареллу, которая была его валютой на случай нужды.
Гадалка закурила, глаза ее прояснились и загорелись еще сильнее. Левой рукой она стряхивала пепел, а правой водила темным ногтем по комаровской ладони, прищурив глаз…
— Ты мне приглянулся… Ты не такой, как все… И дорога у тебя особая… Мы с тобой, счастливчик, еще встретимся, встретимся, когда ты уже будешь на воле… Да-да, знай главное про себя… Ты здесь не навсегда!
— И когда же? — с волнением спросил Комаров.
— А ты никак спешишь? — ухмыльнулась ветошница. — А знаешь ли ты счет времени? Если я скажу тебе, что это будет через пять циклов или через пятьдесят, не все ли тебе равно? Ты срок от срока отличить сумеешь?.. То-то же… Так что не спеши… Лучше думай о тех, кто ждет тебя, с кем ты связан… Кто его знает, что ждет тебя там… за пределами этого уютненького городишки…
С этими словами старьевщица залилась неприятным сдавленным, как будто полусумасшедшим смехом. Можно было подумать, что она залетела с другой планеты. Подошвы ее сапожек, на которых отсутствовали лагерные колодки, были выпачканы как будто в настоящей земляной грязи, а не в пыли Ликополиса, и Комарову даже показалось, что где-то там в этой грязи мелькнула зеленая травинка. Может быть, только показалось…
Он какое-то время, недолго, провожал ее взглядом. Гадалка занялась своим прежним делом — отчасти выполняя работу за уборщиками, подчищая многолюдные этажи от разного мусора. Стражи ее не трогали, шли мимо, как будто не замечая.
В тот же день, перемещаясь в горизонтальном лифте и выйдя на одном из пересадочных пунктов, Комаров увидел в толпе группу стражей, кого-то высматривавших. Стражи скользили глазами мимо Комарова. Вдруг из их среды, раздвигая их, высунулся маленький юркий субъект, его колючие глазки больно ранили Комарова. Мгновенно он узнал в этом коротышке доходягу, у которого был исчезающее малый подбородок и нижняя губа почти сразу переходила в шею, тот, с которым они ехали в лифте с факиром. Доходяга — о ужас! — оказался вовсе не контуженным хануриком, а агентом стражей. Он, хищно раздувая ноздри, быстро вытолкнул из своего уродливого рта резкое слово в ухо стражу-старшине и кивнул головой в сторону Комарова.
Ясновидение
…Карцер представлял собой специально оборудованный отсек с прочными дверями и замками. Никто ничего не объяснял Комарову. Впрочем, было понятно: наказывают его за разговор с факиром.
В карцере его подвергали ежедневным истязаниям, подобным тем, что проделывали служители города через щели в застрявших лифтах. Но главным наказанием было клеймление. Операция по клеймлению действительно обернулась крайне болезненной мукой. Сдержать истошный вопль никому не удавалось. В воздухе во время клеймления густо разносился запах паленой плоти. Однако отчаяния не было; в глубине Комарова сверкал маячок, его упование придавало силы жить, разжигая искорку внутренней свободы.