Его речи были похожи на бред. Однако библиотекарь с его молодым другом то ли брезгливо, то ли опасливо обойдя блаженного, с его топорщившейся грыжей, поспешили ретироваться. Оставалось неясно, почему стражи не трогают прокаженного слепца…
Вдогонку им, потрясая палкой, прокаженный продолжал обличать:
— Муж свободы мягко стелет, но он обманет вас. Он помазан на царство мерзостью! Он не даст забвения от забот и не даст вам окончательного покоя! Вы отвергли Мужа скорби, но только в нем можно обрести настоящий покой! В вашем граде Жестокость лобызает Страдание лобзанием клыкастым, кровавым… И она будет отомщена, она будет жалка и смешна!..
Когда стражи исчезли, старик подошел, стуча палкой, вплотную к Комарову и принялся ощупывать его лицо. Комаров, только что переживший стресс, был напряжен, испарина покрывала его лоб. Но слепец трогал грубыми сухими пальцами с зазубренными ногтями его виски, веки, брови. Он вдруг сказал, обращаясь к Комарову:
— Душегубец, душегубец, слепой злодей, какою силой ты увидел то, что и зрячим с их внутренним оком не дано видеть?
Комаров молчал. Тогда старик мягко пихнул его в грудь и пробормотал:
— Ты был дерзок и нагл, казался себе сильным, избранным… И что же теперь, здесь? Кто ты ныне?
Комаров молча слушал старца, а тот вдруг сменил тон:
— Был безобразен — стал своеобразен… Какою силою ты изменился?
Комаров помолчал немного, набрал в легкие воздуха и с трудом, но все же произнес:
— Помощью Того, Кого здесь называют Врагом!
Прокаженный как будто не слышал ответа, он продолжал нести свою околесицу, мало что можно было понять в его словах. Слова его были похожи на бессвязную речь сивиллы, одуревшей от дурманящих паров, или на безумную песнь шамана, вкусившего горький отвар из пахучих трав и стеблей… Комаров мог бы именно так описать то, как откликались в нем эти заумные речи, если бы у него хватило слов. Старец снял со своей шишковатой клокочущей шеи талисман и надел его через голову на Комарова. Комаров взял его в ладонь — на талисмане была изображена фигура человека, вписанного в круг, с широко расставленными руками и ногами, кажется, он видел такую на Земле…
— Одиннадцатый час давно позади, — твердил старец. — Часы пробили уже полночь, тьма обступила тебя со всех сторон. Аты только просыпаешься на свою работу…
— Скоро ли я отправлюсь в путь? — спросил его слегка ободренный этими речами Комаров.
Но блаженный не отвечал, он продолжал свою глоссолалию, с помощью палки отстукивая по полу ритм заумных «стихов»:
— Бубенцы, бубенцы! Топот, топот! А ты здесь, в этом междумирии, где свисты не утихают. Тебя как утопленника с камнем на веревках все сносит и сносит потоком, но ты остаешься на месте. Ты можешь застрять между мирами на многие тысячи лет, если в тебе нет прямой палки, чтобы втыкать ее вновь и вновь в гнилой ил этой реки и так уйти по дну против течения к берегу, к берегу… Топот, топот! Плеск, плеск!.. Что плачешь над собой? Ты ведь душегубец, а не невинное дитя! Но для отца ты всего-то нашкодивший щенок…
Пустые глазницы прокаженного, казалось, сверкали…
Совет Ордена
Потом, спустя неделю-другую, Комаров вспоминал иные детали из этого потока речи. И он сумел собрать из них как из мозаики ответ на тот вопрос, что задавал прокаженному. Оказывается, тот говорил и про зеркало.
— Кто сам стал отражением, кто отполировал свою душу, тот идет в путь… — вещал старец, в его голосе можно было услышать утешительную ноту. — В своем отражении ты обретаешь Его. Там и наказание, и крах, и взлет, и избавление…
Сейчас же, после того как Комаров расстался с прокаженным и перевел дух, а его тень угомонилась и вновь стала покорной, ему пришла в голову предерзкая идея — попытаться проникнуть с помощью волшебного зеркала на завтрашнее заседание Совета Ордена Вепвавета, о котором говорил библиотекарь. Там планы и цели вождей скорбного града должны стать окончательно ясными.
И Комарову удалось это. Он отыскал в зеркале членов Ордена, надевших в этот день парадные мундиры, — и, следя за ними, вычислил место собрания. Оно располагалось в тех же отсеках, где размещалось правление Свободного града. Узники на эти этажи никогда не допускались. У лифтов стояли усиленные кордоны стражей.
Комаров так управлялся с зеркалом, что без труда проник в зал заседания. Там царил полумрак, зал был обставлен старинной тяжелой мебелью, на боковых панелях горели канделябры, стены были задрапированы тяжелыми занавесами. Комаров силою зеркала мог свободно перемещаться по залу, приближаясь то к одним, то к другим его концам.