Видения все продолжались и продолжались, выразить словами большинство из них не представлялось бы возможным. Даже вспомнить потом многое Комарову не удалось. Ему казалось, что к нему приходят сверхценные мысли, откровения, он был уверен, что никогда не забудет их, что отныне его жизнь переменится, поскольку ему открылось нечто небывалое, фундаментальное и радикальное. Жизнь должна была стать совсем другой.
Однако когда действие зелья иссякло, Комаров силился и не мог вспомнить ни одной из этих формул или хотя бы их абстрактного смысла. Кое-какие ошметки этих «озарений» на поверку оказывались идиотическими нелепицами.
Но было одно исключение, которое хорошо запомнилось. Во время транса Комарова особенно поразила сцена, которая тогда казалась ему величайшим открытием. Он опустился куда-то в нижний мир, гораздо более низкий и темный, чем Ликополис, — и там его ждала Темная Дама, Мадонна без лица, качающая колыбель. Комаров оказался в этой колыбели — но колыбель эта одновременно была и его могилой. Мадонна убаюкивала Комарова-младенца и при этом напевала песенку вроде:
Этот черный-черный свет.
Его лучше в мире нет.
Ты лишь разик взглянешь —
Навсегда им станешь.
Ты в яйцо себя свернешь
И в блаженстве том уснешь…
Баю-баю-баю-бай…
Больше маму не терзай!
Напеваемые на мотив колыбельной эти слова в трансе казались значительными и возвышенными. Комаров смутно припоминал, что он уже где-то слышал эту мысль, не сам напев, а именно его смысл: «Ты вернешься в состояние мирового яйца до рождения мира. Нет блаженства большего…» Но кто и когда говорил ему это, вспомнить не мог.
Вылетев из колыбели, Комаров вновь увидел себя в городе лифтов, на этот раз очень похожем на натуральный. Ему захотелось поскорее к своему зеркалу. Лифты работали безупречно, четко выполняя команды, приходя быстро, не совершая осечек. Когда Комаров оказался в отсеке 133-43, ему даже не пришлось пробираться через решетку атриума, к зеркалу он попал как-то сразу, как только вышел из лифта. Отворив ложную дверь с павлинами, Комаров увидел свое зеркало — но это было не то зеркало. Рама та же, но внутри нее было нечто подобное той слепой тьме, в которую он провалился на пути от Земли к Свободному граду. Черное зеркало ничего не отражало, казалось, наоборот, оно пыталось всосать в себя того, кто в него смотрит. И тогда Комаров в ужасе бежал от этого видения.
С Дурандом Комаров обсуждать свой транс не стал. Но он не упустил случая говорить с Великаном, который принимал зелье одновременно с ним.
— Это не питье пробуждения, а питье забвения, — сказал он, когда они уже отошли от транса. — Думаю, что это зелье от Ордена Вевпвавета. Оно специально придумано для отверженных, для тех, кого не удалось уловить и стреножить, обуздать стандартными приемами. Ты был прав, Великан, через зелья они могут что-то выведывать и, по крайней мере, сбивать нас с толку, это уж точно…
Великан согласился:
— Я и сам об этом думал… Но ребятам сразу говорить это не стоит… Я подготовлю их, Залепуха… Дуранд внушает всем, что стражи не понимают, кто такой настоящий Избавитель и что мы, его подопечные, гораздо ближе стражей к этому и чувствуем больше…
— Что это они все твердят об Избавителе… — пробормотал Комаров. — Видать, им здесь тоже несладко, и сами они мучаются, а не только нас мучают…
Он помолчал немного и добавил:
— А мы здесь мучаемся не из-за них. Но только потому, что сами с собой не разобрались… Позорный фарс — все эти темные миры. И Ликополис их, это уж точно. Бесконечная пародия на жизнь, удел психически слабых и поврежденных… Помнишь, как это называлось на Земле? «Мама, роди меня обратно!» И все их песни только на этот единственный мотив…
Верзила по кличке Великан, которого Комаров всегда знал и помнил как очень веселого и разбитного парня, на этот раз был задумчив и как-то даже романтично настроен.
— Когда я раньше пил этот порошок, — признался он, — я ведь и смерть видел… Смерть явилась не как лютая старуха — но как добрая проводница. Румяная баба, такая, знаешь, мачеха, собирающая вокруг себя сироток. Сиротки цепляются за ее подол и идут за ней гурьбой. Она переводит их от одной стоянки к другой, по перевалам смертежизния.
— Может быть, в этих видениях все путаница и призраки… — предположил Комаров.
— Может быть, — ответил верзила. — А может быть, и нет. Ведь эти видения идут скорее изнутри нас, из наших скрытых хранилищ неведомого опыта, чем от лжеца Дуранда или этих убогих стражей. Никто не знает, умираем мы один раз или не один. Как знать, может быть, эти смерти лишь репетиции перед настоящим, последним переходом. Мы только учимся прыгать через пожар бездны, мы только учимся летать…