Твоей да будет со мною… — молился он теперь. — Если суждено мне отправиться в нижние миры, если Ты так судил, — значит, буду поминать Тебя в нижних мирах… Если суждено мне сбросить оковы, да сбудется милость Твоя надо мною… Помилуй меня так, как Ты изволишь…»
Теперь Комаров как будто стыдился себя самого — стыдился за слишком уж долгие блуждания и парения в Зазеркалье памяти. Ведь в воспоминаниях он бывал обуян давно минувшими страстями или ужасался своим видениям, малодушествовал и зачастую не мог удержать главного…
Наступил срок последнего правежа, после которого, в короткие часы послабления, Комаров должен был встретиться с отверженными и попрощаться с ними. Как обычно, в конце правежа узники впадали в оцепенение. И Комаров тоже потерял сознание после казней, которые он претерпел в последний раз.
Теперь он не видел в оцепенении ни карлика, ни своих прегрешений, ни каких-то досадных воспоминаний. Он увидел подобие того самого сна, что смотрел в детстве во время болезни. Сухой и обгоревший лес с пугающе белесыми стволами, зловещий и зараженный смертью как в страшной сказке… Впрочем, он не так уж пугал его, поскольку во сне он знал, что спит. Как будто какая-то сила перенесла его в то же вещее видение, в то же сновидческое место.
Путь вновь лежал мимо заброшенного колодца к той самой часовне, в которой прабабушка напоила его цельбоносным напитком. Более того, Комаров ожидал, что теперь он наверняка увидит в этом сне то, что тогда, в детстве не смог рассмотреть или, может быть, напрочь позабыл.
И все же теперь сон был иным. Комаров оказался в том же пространстве, и одновременно он узнал в нем деревню, где справлялись поминки по его прабабушке Марье Матвеевне. На этот раз у дома он видел ту же самую толпу родни… Но теперь это были не поминки, а нечто противоположное: крестины, или свадьба, или юбилей. Умершие были рядом с живыми. Если бы Комаров присмотрелся или стал расспрашивать, возможно, он мог бы познакомиться здесь и с более древними предками… Однако теперь он был сосредоточен на другом: он хотел найти отца. Здесь ему почему-то казалось, что теперь они должны воссоединиться после всех страданий — чтобы больше уже никогда не разлучаться.
В часовенке прабабушка Марья вновь протянула ему питье, на этот раз не в кружке, а в небольшой фарфоровой чашке. Комаров испил — по вкусу это была простая вода, холодная, живая.
— Да, да, — ласково сказала прабабушка, — это святая вода, отсюда, из источника.
— Где папа?! — спросил мальчик Комаров.
— Пойдем к купели. Он там сейчас окунается… папа твой…
Сердце Комарова встрепенулось в груди. Да, он и вправду уже видел этот сон тогда, на пике своей болезни. Но суждено ли ему увидеть отца — этого память в себе не держала…
Вот перед ним купель. Прабабушка подводит его к душистым светлым кленовым дверям.
В купели темно, кажется, он различает фигуру отца, который трижды погружается в ледяную воду святого источника, покрякивая. На скамеечке в предбаннике он видит его рубаху и брюки. Это одежда отца, он не спутал бы ее ни с какой другой…
В следующий момент Комаров, сбросив сандалии, оказывается у самой купели. Он смотрит в ее воды, которые все еще колышутся… В купели темно, свет едва пробивается сквозь щелочку затворившейся за мальчиком двери. Комаров всматривается. Вода в купели прозрачна, чиста, толща ее светится изнутри нежным светом. Но в купели никого не видать. Комаров оглянулся назад: за дверью тоже никого. Он сделал несколько шагов, ноги его оказались в ледяной воде на верхней ступеньке купели.
— Батя! — позвал мальчик.
Он посмотрел сверху вниз в купель; странное дело, он почувствовал, что ледяная вода омывает его ноги, обутые в тяжелые колодки узника… Комаров всмотрелся в купель: светящаяся гладь воды отражала его, и тут он с ужасом увидел, что в ней отражается не тот мальчик, который смотрит этот сон, а, можно сказать, другой человек: нынешний Комаров, номерной мученик, преступник божьего закона, жертва казней и поношений, носящий на себе робу Ликополиса… Комаров во сне хочет что-то крикнуть, но не может разомкнуть уста…
Побег
Проснувшись в поту, Комаров некоторое время был в задумчивости. И тут его пронзает мысль: такой сон в оцепенении — явный знак, что все изменилось. Карлика больше нет… Вместо карлика во сне в воде купели он видел самого себя, таким, как он есть сейчас.
Что это значит? Не знак ли это, что Ликополис больше не держит его… И значит ли это, что высшая судьба, высшая справедливость отпускает его отсюда?