Раздался треск и грохот — то ли это распадался Ликополис, то ли старая карта бытия в сердце Комарова лопнула и разъехалась, за ней показалась другая, истинная карта, устроенная по иным законам.
Настоящая история только начинается. А все, что было, — лишь предыстория. Настоящую картографию бытия еще предстоит постигнуть, в настоящем времени, истинном веке еще предстоит научиться жить.
— Куда ты идешь?
— Я здесь! — крикнет он кому-то, так, как мог бы крикнуть самому себе. И этот крик будет его ответом, спрямляющим путь. В этом крике — движение навстречу восходу, навстречу заре, на восток. Но то не географический и даже не космический восток, а какой-то другой, фундаментальный, подлинный Восток — бескрайний световидный кристалл, излучающий тонкий свет, а не отражающий его. Грани кристалла неисчислимы. Среди этих граней Комаров видит все то, что он видел в чудесном зеркале. Этот сверкающий кристалл мироздания — тоже зеркало, но оно живое.
Комаров узнает его… Зерцало, так следовало бы именовать его. Потому что — да не покажется это читателю нашей рукописи пустой игрой слов, — оно было не предметом созерцания Комарова, а само со-зерцало… Созерцало его, миры его памяти, его воображения, его планов и опасений, пока он смотрелся в тщательно отполированную поверхность…
Он заглянет туда, где таинственно хранятся и содержатся начала и концы бытия. Все эти драгоценности жизни таятся там то ли в покое, то ли в ожидании, что их извлекут на свет. Они всегда были рядом и вечно ждали, что их призовут. Комаров же погрузится в бескрайний архив Вышней Памяти, в чашу, наполненную судьбами мира, в которой плещется и капля его неказистой судьбы.
Мир Ликополиса окажется на фоне всего этого безбрежного бесконечного царства чем-то вроде мизерной выбоинки или царапинки, пятнышка сажи или прогорклого масла, посаженного на огромную линзу.
— Куда ты идешь?
Вопрос этот изливается свыше на весь мир, не только на Комарова. Вопрос этот не произносится, а опускается сверху как дыхание, как молчание. Но в этом молчании слышится и разгадка — не ищи ее вовне, а ищи ее глубоко в себе. Свыше — это и значит глубоко, очень глубоко внутри, в самой нутряной глубине.
Погружаясь все глубже и глубже, поднимаясь все дальше и дальше к полюсу Востока, уже не связанному с одним только Солнцем, а связанному с первоистоком живого света, Комаров увидит структуры мироздания как лучащийся колодец. В этом колодце он распознает тьму и свет, день и ночь, звезды и малые серпы лун в голубом небе. Многослойное Зерцало само медленно вращалось на какой-то световой жиле, похожей на Млечный путь, в нем просматривались дороги и тропы между галактиками, волны и пена Вечности, не бегущих быстро, как морская вода, а прочно стоящих — как древнейшие горы, как неколебимые монументы.
— Куда ты идешь?
Ты идешь еще дальше, еще глубже. Ты видишь и слышишь лики, голоса, хоры. Это Острова, напоенные внутренним светом. Это звучащая Песня Рода. Это Древо, пронзающее своими корнями как нервной системой всю жизнь мира. И корни его подобны сети молний в грозовом небе. Кристалл этот и вправду живой — он есть улыбка, у которой сами смерть и жизнь — два уголка смеющихся губ. Это улыбка того, кто видит, кто смотрит с последнего предела бесконечного колодца, с той стороны, куда ты идешь.
Значит, теперь будем жить иначе. Просыпаться с этой улыбкой на лице сокровенного внутреннего человека. С улыбкой припоминания, улыбкой узнавания. Того, что тебя помнят там, где жизнь бесконечна… Ведь память несовместима с адом, который лежит в забытьи, не правда ли?
И здесь, сам уже залитый светом, он оглянется назад…
Позади него свет из колодца падает туда, в сторону земной жизни и в сторону Ликополиса. Комаров будет потрясен тем, как медленно течет, почти стоит на месте этот световой поток… Свету пришлось бы столетиями перелетать ту бездну, которую Комаров преодолел за минуты. Стоящий поток света выглядит как многогранный кристалл. В нем ясные образы преломляются как игра эфемерных отражений, события жизни видны как искаженные, смутные тени из области грез.
А настоящий смысл событий иной. Оттуда, с Земли, из преисподней, из несчастной души, из боли и спазмов ее страдальческого восприятия он постигается в превратном свете, в зауженном, поверхностном, расслоенном на бессмысленную чешую и шелуху виде. Отсюда же, изнутри, из глубины все это смотрится как целое, не расслоенное, не искаженное временем и страданием.