— Вот… Пожалуйста…
— Айвазовский… Маковский… Васнецов… Что это?
— Картины. Их передали в ваш дом в семнадцатом. Красногвардейцы.
— Первый раз слышу.
— Дмитрий Иванович Корнеев сам переносил их сюда.
— Верю. Но…
— Разрешите мне порыться в подвалах и на чердаках. Что вы теряете?..
Она, видимо, поняла, что этот непреклонно настойчивый чудак не уйдет из ее кабинета, пока она не разрешит ему то, что он хочет. Успокоительно действовала толстая серая бумага с полустертой фиолетовой печатью. И, возвращая этот странный документ Смирнову, она бегло улыбнулась:
— Ищите…
Стар, велик, запущен этот дом! Построенный в начале века, он потом много раз перестраивался, планировка его менялась, усложнялась все больше… А захламлен! Удивительно даже для старого дома!
Александр Иванович искал. Это была тяжелая физическая работа. Надо было поднимать, перетаскивать полуразрушенные декорации. Он углублялся отважное старинные недра дома, чувствуя себя рудокопом. Какие-то разбитые кресла, пыльные дорожки, горы старья… Это хорошо, даже весело, если тебе двадцать. Александру Ивановичу семьдесят.
Под вечер однажды работал он в комнате, захламленной и тесной. Ранние зимние сизо-белые сумерки освещали через высокое, оснеженное понизу окно вылинявшие до белизны старые флаги, дырявые барабаны, трубы с помятыми боками. Александр Иванович стал, не спеша, это разбирать, нашарил нечаянно лоскут, отогнул его — он засеребрился. Что это? Облупившаяся краска?
А когда освободил это неведомое от наваленной поверх разнообразной рухляди, увидел, что перед ним полотно, большое, порванное в нескольких местах. Он поднял его с великой осторожностью и, ставя у стены, лицом к окну, от волнения и боли в сердце почти ничего не видел. Потом отошел, собрался с духом и в молочных сумерках узнал эту волшебную кисть…
Полотно отсырело, облупилось, пожухло, но он не мог ошибиться — это было море, и лунная ночь, и Крым, еле видный огонь в окне на берегу… Александр Иванович заплакал. Потом овладел собой, сосредоточенно оглядел комнату.
Утром вошел в кабинет директора. Молодая женщина доброжелательно улыбнулась.
— Ищете?
— Нашел. К сожалению, не все. Шестнадцать из двадцати шести.
— Покажите.
Посмотрели.
— Им очень плохо, — сказал Александр Иванович. Он осунулся после бессонной ночи, говорил медленно, тяжело. — Надо заклеить папиросной бумагой живопись.
И потом режим воздуха! Чувствуете, жарища?..
— Да… — покачала головой собеседница.
— Я заберу их сегодня.
— Заберете, — искренне удивилась женщина. — К себе? Но это же наше имущество. Я вызову научных работников, обновлю. А вам большое, большое…
— Я не оставлю их в вашем доме, — повторил Александр Иванович.
И вот настал долгожданный день. Александр Иванович уложил бережно полотна в автомашину.
— Я к вам еще вернусь! — весело объявил он директору Дома культуры. — Ждите: вернусь за Колумбом!
— За мраморным мальчиком? Не отдам!
— Это же работа Эмилио Зоччи! Достойная Эрмитажа… А у вас стоит в темном углу. Кисть одной руки отбили уже…
И тут молодая женщина рассердилась.
— Не беспокойтесь! Поставим на видном месте. На лестнице! Получили картины, и довольно с вас!
Александр Иванович тоже рассердился.
— Увожу шестнадцать полотен, а вам в семнадцатом передали двадцать шесть.
В музее заклеили живопись папиросной бумагой, и утром Александр Иванович поехал с картинами в Москву, в реставрационную мастерскую. По дороге его мучительно беспокоила мысль: хватит ли денег, чтобы заплатить за их восстановление, — бюджет музея невелик. Можно, конечно, добавить из собственной зарплаты, но все равно, наверное, этого будет мало: большая работа!
В мастерской реставраторы осматривали картины долго, сокрушенно качали головами. Александр Иванович объяснял, что и почему. Потом заговорил о деньгах. Художники даже обиделись. Они ответили, что могут восстанавливать только бесплатно, что реставрировать их за деньги — кощунство.
И вот я еду в Ногинск, чтобы познакомиться с Александром Ивановичем Смирновым. Вхожу в музей, навстречу мне — высокий, худощавый, стройный, улыбающийся (да неужели же семьдесят ему?), лицо в густой сети морщин, но тоже не старое, наверное от улыбки и выражения интереса к гостю… Лишь через минуту замечаю: плечи опущены слегка — устало.
В его замедленных жестах, в том, как он подает руку, поправляет редкие седые волосы, есть что-то старомодно-изящное. (А я-то воображал его по дороге сюда быстрым, угловато подвижным — раз искатель, то непременно устремлен к чему-то!) И улыбка какая-то замедленная, точно стесняющаяся самой себя.