- Иди оттирай свои наскальные рисунки сам, гаденыш!
Борька не реагировал, забивался в угол и мычал.
Уборщица ходила к директрисе, требовала, чтоб Борьку перевели в заведение для полностью конченых дебилов, твердила, что у нас элитная дурка для продвинутых психов, и Борьке здесь не место.
Я однажды заглянула к нему в глаза. Они были ярко-голубые, с зеленоватым отливом. Над зыбкой кромкой сознания равномерно бились волны спокойствия и умиротворения. Море. Борька рисовал на стенах море. Почему вместо того, чтобы рисовать море карандашом на бумаге, он рисовал его дерьмом на стене, я не знаю. Ответа на этот вопрос в его глазах я не нашла. Но в них мне было не больно смотреть. Он был тихий, Борька. Вздрагивал от резких звуков, закрывал уши руками и равномерно раскачивался в такт своей внутренней волне. Я часто приходила к нему и читала вслух разные книги. Казалось, он не слушал, смотрел куда-то в сторону, но стоило замолчать, он резко поворачивался и просил: «Еще».
- На кой сдался тебе этот придурок? - спрашивал меня мой тогдашний парень.
- Глаза у него хорошие, - отвечала я.
Через какое-то время Борька забросил свое настенное творчество и переключился на карандаш и бумагу. Когда после десятого класса я переводилась из нашего интерната в Центр Социальной Адаптации, я подарила Борьке свою фотографию.
***
Следователь Самохин ведет меня в прозекторскую. Он говорит, что я должна это видеть. Судмедэксперт, пожилая крашеная блондинка, откидывает простыню, обнажая голое тело на столе.
Я не обращаю внимания ни на бурые, покрытые запекшейся кровью ожоги на плоском животе, ни на разбитые переломанные пальцы. Я впиваюсь взглядом в пустые глазницы и чувствую, как земля уходит из-под ног.
- Где тут у вас туалет? - Я умоляюще смотрю на белобрысую тетку. Она машет куда-то в сторону коридора.
Я бегу мимо нее, мимо Самохина. В туалете меня выворачивает. Я хочу кричать, но звук застывает у меня в горле. Снимаю футболку, прислоняюсь спиной к холодному кафелю и теряю счет времени.
- Эй, ты бы, может, оделась.
Я поднимаю зареванное лицо. Передо мной аккуратная строгая шпилька, красивые ровные ноги, серая юбка, пожалуй, слишком короткая для серьезного заведения.
- Что, совсем херово?
Я узнала ее. Это Лена, девица-аналитик. Та, которая с Самохиным.
- Вот ведь до чего доведут человека, уроды. Давай, помогу подняться.
Она моет мне физиономию под краном. Затягивает волосы в хвост. Я надеваю майку и мимоходом бросаю взгляд в зеркало. На моей спине ничего нет.
Лена выводит меня в коридор и усаживает на стул. Краем уха я слышу, как она препирается со следователем.
- Самохин, вы там что, совсем охренели? Вы что с девчонкой делаете?
- Проводим следственные мероприятия. Она у нас главный подозреваемый. - В голосе у Самохина сарказм и раздражение.
- Вот только не надо гнать. Я видела это дело. Она такой же подозреваемый, как я - Мария Тереза.
- Реально, у нас кроме нее никаких зацепок нет. А с этим, третьим трупом, так вообще. Там, наверху, нас уже прессуют - если серию не раскроем, всем кирдык. А она молчит.
- Ну, не знаю, дозу ей дайте, что ли. По-моему, ей надо.
- Не надо. Мы у нее брали кровь. Там все чисто.
- Ну тогда психолога позовите, или, там, психиатра. В деле, кажется, про это что-то написано. А то она у вас тут загнется, будете начальству объяснять.
Я не спала почти двое суток. Я устала. Кажется, психолог это понимает.
У нее интересное лицо, не то, чтобы красивое, не очень молодое, но интересное. Ее глаза чуть раскосые, как у корейцев-метисов.
- Юленька, вы устали, вам нужно отдохнуть, но поймите, пока вы молчите, может погибнуть еще кто-нибудь.
Я встречаюсь с женщиной взглядом. Там, на поверхности - самое яркое воспоминание. Обычно - это самое последнее, но иногда - самое болезненное, перебивающее все остальное. Под ним, как правило, омут различной глубины. Воронка. Зеркало души.
- Почему вы не уйдете от мужа? - спрашиваю я.
Психолог вздрагивает, она думает, ей послышалось. Я повторяю:
- Почему вы не уйдете от мужа? Он же вас бьет. У вас никогда не будет детей, потому что он десять лет назад заехал вам кулаком в солнечное сплетение, и остатки неродившегося плода, завернутые в газету, сгнили в мусорной яме.
Мне не надо было этого говорить. Но я правда устала. Мне тяжело находиться среди людей так долго. Сейчас она резко вскочит и убежит. Позовет следователя, и он снова будет меня допрашивать до бесконечности.