А теперь ни жизни, ни детей…
И времени уже нет и не будет никогда…
После их похорон она уволилась с работы и целыми днями сидит на кладбище. Вымаливает у них прощение. Надо же так, что должно было случиться, чтобы они мать каждый день видели… Такое зрелище, я вам скажу… Каждый день с утра уезжает на кладбище и до вечера сидит у них… Разговаривает сними, плачет, смеется… У меня сердце кровью обливается, когда я вижу ее такой — худой, бледной, черной, разговаривающей с могилами.
Но как запретишь ей, как отговоришь?
Никогда они не были так близки, как сейчас… Мать и сыновья…
Я боюсь за нее… у меня перед глазами пример мужа. Он тоже не смог без них. Только он не на кладбище ходил, а в школу… Каждый Божий день…
Этот спортзал стал для него храмом, убежищем…
Уходил туда, бродил часами… Сгоревший ботиночек принес, поставил его к себе в комнату на стол и смотрит на него часами, как будто что-то хочет увидеть в этом ботинке.
Потом какие-то обрывки школьного дневника нашел… Воду в бутылках каждый день носил в спортзал:
— Мальчишки наши пить хотят, мать! Все напиться не могут…
Он что-то хотел найти в этой школе, удостовериться в чем-то, понять что-то важное.
Однажды он меня с собой позвал… Один раз ходила! Только ступила на порог спортзала, а меня оттуда словно волной выбросило. Такое ощущение, что ступаешь на детей, идешь по их косточкам, по головам… Там такая энергия, в этой школе, я вам даже описать это не могу.
Его туда тянуло, а меня — выталкивало. Его тянула смерть, а меня — жизнь.
Он, как зачарованный, жил почти в этой школе. Первое время он и еще десяток отцов и дедов по вечерам шли в спортзал и начинали во весь голос кричать… Прощения просили, что не смогли помочь, уберечь… Школа дрожала от мужских криков…
Странное дело, просто рассказываю вам, а уже не по себе. Муж: мой на валидоле сидел все следующие четыре месяца. А как-то утром проснулся желтым. Кожа желтая-желтая, глаза желтые, ногти желтые… С постели с трудом поднялся. Что такое?
Мы к врачам, а они руками развели: желчные протоки закрылись, и желчь уже ушла в кровь. Муж не удивился, не расстроился, как будто он только этого и ждал, — лег и сказал, что больше не будет ни есть, ни пить. «Они не пили трое суток, я хочу умереть так, как они». Глотка воды больше не сделал.
Не знаю, может, он все-таки нашел что-то в этой школе? Какое-то знание?
Он умер ровно через три дня; три дня смерть ждали и Сосик с Асланом.
Я за несколько сентябрьских дней полностью поседела. Смотрю на себя в зеркало и не узнаю: вижу какую-то изможденную старуху. Мой муж в могиле, внуки в могиле, дочь живет на кладбище…
А я словно жду их до сих пор… Первые месяцы были невыносимыми, никак не описать все это: утром просыпаешься — тишина. Ни смеха, ни топота, ни стуканья чашек, тарелок… Я от этой тишины повеситься хотела. Последние десять лет я только ими жила, дышала. Каждое утро встаю пораньше — завтрак готовлю. Это как утренняя молитва для меня, как божественный ритуал. Как они кашу любили, мои мальчишки! О, это что-то!.. «Бабу, какую вкусную кашу ты варишь!» — И ложки громыхают по тарелке.
Они и рис любили, и гречку, и манку, но больше всего — овсянку. Обожали ее, на домашнем молоке, с кусочком сливочного масла, с сахарком… Когда их похоронили… Так трудно говорить… Я на следующее утро им все равно кашу сварила.
Десять лет ведь так… Не так легко все забыть, перечеркнуть, отвыкнуть… А потом каждое утро… Вот уже второй месяц. Встаю, тихонько захожу на кухню, достаю из холодильника молоко, масло… Потом крупу… Слезы капают в кастрюльку, молоко размешиваю, ложечку сахара кидаю… Потом раскладываю по тарелкам, ложки рядышком кладу: «Доброе утро, мальчики мои… Бабу вам каши любимой сварила…»
Рядом сажусь — как всегда, между их стульями, — смотрю, как каша остывает, и плачу… Что моя жизнь теперь?
У меня сердце падает в пятки, когда кто-то в дверь стучит. Вскакиваю: вернулись! А потом… Умом-то я все понимаю, — что они никогда, никогда уже не вернутся. Не обнимут меня. Не доедят свою кашу…
Мой муж на кладбище, внуки на кладбище, дочь уже почти на кладбище… Что случилось с нами? Почему? Я не могу смириться. Я хочу их ждать. Мне так чуточку легче: ждать. И я до сих пор варю им их любимую овсянку…»