В это время одна молодая одинокая и эмансипированная особа по имени Сонька возвращалась с концерта, где давали сочинения модного композитора Шнитке. Наслушавшись в лихой аранжировке кошачьих воплей, скрипа старых дверей и урчания унитазных водопадов, она пребывала в крайне раздражительном состоянии -— было жалко зря потраченных денег. Она была худощавой миниатюрной дамочкой, но с крепким самостоятельным характером, как говорится: “маленькая птичка, но
100 коготок востер”. На лестнице в парадной пахло мочой и было довольно темно — обычная закономерность ленинградских парадных, где электрические лампочки постоянно крали алкоголики и бомжи. Поднимаясь на ощупь по лестнице и размышляя о Шнитке, она натолкнулась на что-то большое и мягкое, лежащее поперек ступенек в явной атмосфере винных паров.
— Вот, еще какой-то боров разлегся, пройти невозможно! — завизжала Сонька. Она пнула его ногой в мягкий бок.
— Прошу меня не тревожить и не будить. Я очень хочу спать... — жалобным голосом проговорило лежащее тело.
— Вот еще новость, нашел себе бесплатный отель. Вставай сейчас же, негодный мужичишка! — негодовала Сонька и еще раз пнула его ногой.
— Не надо меня пинать ногой. Во-первых, больно, во-вторых, я кандидат искусствоведения, а не какая-то там шалупень. К тому же я добрый и большой, и все меня бить остерегаются.
— Вот тебе еще! — сказала, пнув его, Сонька.
— Ой, ой, мадам, вы угодили в очень чувствительное место.
-— Буду пинать туда же, пока не встанешь и не пропустишь меня домой.
— Встаю, встаю, прошу прощения. Помогите мне. Ой, какая вы маленькая, как птичка. Это я напился от страха. Я болен страхом и сегодня хотел застрелиться из ружья.
— Ах ты, негодный мальчишка, держись за перила. Вот и моя дверь. Застрелиться из ружья? Это уже серьезно. И похороны нынче дороги, да и гроб тебе нужен с нестандартную колоду. Ну что, встал? Проходи, проходи, потерянный ты человек. Вот, садись сюда. Я сейчас сварю тебе крепкий кофе. А пока выпей средство для протрезвления.
— Ой, какая гадость!
— Смотри, не вздумай блевать, а то побью тебя веником. А вот и кофе, пей и рассказывай, что с тобой приключилось. Да, а звать-то тебя как?
— Клим.
— А меня зови Сонька.
— Ну вот, Сонечка, жил я до двадцати семи лет...
— Не Сонечка, а Сонька!
— Так вот, дожил я до этих лет и погибаю от страха. Просто ужас какой-то. Как вечер, так он и приходит. Веришь?! Забираюсь под тахту и дрожу там. Четыре деревянные ножки изгрыз у тахты, теперь хоть выбрасывай. Черт-те что делается со мной!
— Клим, пожалуйста, больше не поминай нечистого, да еще на ночь. Поэтому и заливаешься водкой?
— Заливаюсь.
— Помогает?
— Еще хуже становится.
— А у психиатра был?
— Был. Говорит, что это у меня от детской сексуальной неудовлетворенности. Прет бессознательное из глубин памяти.
— Фу, какой дурак твой психиатр.
— Конечно. Он сам чокнутый, к тому же рыбой воняет. Я его фрейдовской кушеткой придавил.
— Клим, ты веришь в Бога?
— Как-то не задумывался над этим вопросом. Пожалуй, что нет.
— Ага, вот, как говорят немцы, альзо, хир во хунд беграбен. Вот здесь и зарыта собака.
— Какая еще там собака?
— Наверное, это и есть причина твоего страха. Вот тебе матрас, я запру тебя в кухне. А завтра поведу тебя решать эту проблему.
— Куда, в синагогу?
— Нет, на монастырское подворье. Смотри, не шали, дрянной мальчишка, а то отведаешь веника. Спи!
Сонька заперла дверь в кухню на ключ и отправилась спать.
Немного пришедший в себя Клим повалился на матрас. Страха не было, и он заснул. Последней мыслью его было, что надо держаться за эту девку, что-то в ней есть успокоительное.
В монастырское подворье они пришли рано, только что закончился братский молебен. По их просьбе монастырский послушник провел их в келью настоятеля, игумена отца Прокла. Отец Прокл в подряснике, с полотенцем на шее, сидел за столом и пил для здоровья цветочный чай.
Посмотрев на них, он улыбнулся и сказал: “В келью мою вошли медведь с мышью. Садитесь на диванчик и выкладывайте, с чем пришли”.
Запинаясь и потея, Клим рассказал о своей беде. Сонька вставляла существенные замечания. Игумен выпил очередную чашку чая, обтер лысый лоб полотенцем и промолвил, что здесь дело ясное, что дело темное.