«Не выдаст моя кобылица». Этот горячий, заинтересованный и полный азарта, очень заинтересованный голос. Ты отстаиваешь свои идеалы, свою Родину, так как ты её понимаешь, и дерёшься со своими братьями, с теми, кто понимает всё по-другому. Это самое страшное, что может быть вообще. Страшное и неизбывное, чему нет конца и срока давности, что не зарастает и не затягивается, и болит десятилетиями… Эта пропасть если не навсегда, то на очень долгие годы. Самая кровопролитная и жестокая война – это война Гражданская.
А теперь давайте прислушаемся к совершенно иной интонации Николая Туроверова.
* * *
Князю Н. Н. Оболенскому.
Нам всё равно, в какой стране
Сметать народное восстанье,
И нет в других, как нет во мне
Ни жалости, ни состраданья.
Вести учёт: в каком году, —
Для нас ненужная обуза;
И вот, в пустыне, как в аду,
Идём на возмущённых друзов.
Семнадцативековый срок
Прошёл, не торопясь, по миру;
Всё так же небо и песок
Глядят беспечно на Пальмиру,
Среди разрушенных колонн.
Но уцелевшие колонны,
Наш Иностранный легион —
Наследник римских легионов.
1940–1945
Это уже из цикла «Легион».
Какая усталость здесь слышится. Усталость профессионального воина, «солдата удачи», того, кто сражается за… деньги. Или за зарплату. Безразлично. Он сам пишет прямо об этом: «Нам всё равно, в какой стране//Сметать народное восстанье…» Отстранение и отстранённость. Как это не похоже на те стихи, что мы читали выше, где всё дышит личностным отношением.
* * *
Умирал марокканский сирокко,
Насыпая последний бурхан;
Загоралась звезда одиноко,
На восток уходил караван.
А мы пили и больше молчали
У костра при неверном огне,
Нам казалось, что нас вспоминали
И жалели в далёкой стране,
Нам казалось: звенели мониста
За палаткой, где было темно…
И мы звали тогда гармониста
И полней наливали вино.
Он играл нам, – простой итальянец,
Что теперь мы забыты судьбой
И что каждый из нас иностранец,
Но навеки друг другу родной,
И никто нас уже не жалеет,
И родная страна далека,
И тоску нашу ветер развеет,
Как развеял вчера облака,
И у каждого путь одинаков
В этом выжженном Богом краю:
Беззаботная жизнь бивуаков,
Бесшабашная гибель в бою.
И мы с жизнью прощались заранее
И Господь все грехи нам прощал…
Так играть, как играл Фабиани,
В Легионе никто не играл.
1940–1945
А вот ещё стихотворение Николая Туроверо– ва из цикла «Легион» – много говорящее, чувственное, полное эротичности, хотя об эротике – нет ни слова.
* * *
Она стояла у колодца,
Смотрела молча на меня,
Ждала, пока мой конь напьётся,
Потом погладила коня;
Дала ему каких-то зёрен
(Я видел только блеск колец),
И стал послушен и покорен
Мой варварийский жеребец.
Что мне до этой бедуинки,
Её пустынной красоты?
Она дала мне из корзинки
Понюхать смятые цветы.
О, этот жест простой и ловкий!
Я помню горечь на устах,
Да синеву татуировки
На тёмно-бронзовых ногах.
1940–1945
Всё здесь есть. Всё! И ничего – впрямую!
Мы понимаем, как и где можно увидеть «синеву татуировки на тёмно-бронзовых ногах». И это – «Дала ему каких-то зёрен//(Я видел только блеск колец)». Такой мужской, хищный и в то же время пресытившийся взгляд. Понимание того, что всё это – твоё. Тебе не нужно добиваться, не нужно завоёвывать. Это – твоё.
Абсолютно всё в поэзии Туроверова связано с состоянием души.
И ещё. О драматургии Николая Туроверова. Я не имею в виду пьесы. Он пьес не писал. Я говорю о внутренней драматургии его стихотворения. Посмотрите, как одной фразой он поднимает невероятно эмоциональный и чувственный вопрос, который тут же запечатлевает время, выражает трагедию момента. А ведь начиналось всё как обычно, как «простое» лирическое стихотворение:
* * *
Я знаю, не будет иначе.
Всему свой черёд и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.