- Уезжаю, подтвердил я.
Туманян покачал головой. Он здорово сдал с момента нашей последней встречи. Движения у него были какими-то неуверенными, он стал больше сутулиться, а в глазах появилась смертельная тоска.
- Вот значит как? Выходит - закончили вы здесь?
- В большей или меньшей степени.
- Наверное благодарность за успешно проведенное расследование получите?
- Евгений Георгиевич, - сказал я раздраженно: - Не травите душу. И без того тошно!
- Ему тошно! - вскричал Туманян, вздымая руки, будто небо призывая в свидетели: - Ему видите ли тошно!
- Не надо кричать, - попытался я его успокоить: - Я сочувствую вашему горю, но вы же видели - все, что было возможно...
- Я видел, - перебил меня Туманян: - Я все прекрасно понял. Специалисты, мать вашу! Приехали, наломали дров - и в кусты! Если враг не сдается его уничтожают! Я же просил, я же умолял!...
- Хватит! - рявкнул я на него: - Все претензии отправляйте в установленном порядке. От себя, лично, советую сходить на прием к психиатру...
Тут я осекся и спросил, внезапно севшим голосом:
- Вы живы? А мне Рожков... Что вы... от разрыва сердца...
- Ну что ты, - успокоил меня Туманян: - Откачали. Ты же знаешь нашу медицину.
Я посмотрел на часы. До отправления оставалось чуть более пяти минут.
- Прости меня, Кожемяка, - сказал Туманян: - После того, как стало ясно, что Катю мне не вернуть, я сам не свой.
- Ты должен мне ответить, - продолжил он, заглядывая мне в глаза: - Я уверен, что хоть какие-то мысли по этому поводу у тебя есть... Кто это был? Зачем ему понадобилась жизнь моей дочери? Я не смогу успокоиться, если не узнаю этого. Пусть Катю мне никогда больше не увидеть, но имею я право узнать, от чьей руки она погибла?
Не знаю, чего он от меня ждал. Надеялся, что я, как тогда в гостинице Сухов, проникнусь к нему сочувствием и поведаю некую сверхсекретную информацию, которая все объяснит? Возможно так бы и случилось, но никаких секретов у меня в “загашнике” не было.
- Евгений Георгиевич, - ответил я ему: - Я ни чем не смогу вам помочь. И не потому, что не имею права или не хочу. Просто я не знаю. И Сухов не знает, и Рожков, и никто другой из нашей группы.
- Как же так? - сник Туманян: - Не может быть, чтобы никто не знал. Ни здесь, ни там...
- Мне никогда больше не увидеть Катю, - пожаловался Туманян тихим голосом: - Даже теперь.
Силуэт его слегка дрогнул, будто овеянный горячим воздухом, и он вдруг стал таять погружаясь в снежную кутерьму.
Окурок обжег мне пальцы, я зашипел и... очнулся.
Я стоял в тамбуре вагона, а сквозь открытую дверь, как мотыльки на свет, залетали, оседая, каплями слез на моем лице, большие снежные хлопья.
- Не может быть, чтобы никто не знал.., - будто снова послышалось мне.
Я выглянул из вагона, и, глядя на заметаемые снегопадом следы от ботинок, которые уходили прочь от вагона, сказал:
- Такое случается иногда. И с этим приходится мириться.
14 октября 1962 года.
Суббота, 8 часов 10 минут.
Вечером, 13 октября, я прибыл в Москву и тут же, как и было положено, сообщил в Контору о своем возвращении. А 14-го утром мне позвонил Сухов.
- Выходи, - коротко сказал он мне: - Поедем к начальству.
К тому моменту, как я вышел из подъезда, меня уже ждал у подъезда служебный “ЗИС”, в котором, помимо водителя, я увидел и Сухова.
На всем пути следования мы с командором не перекинулись и парой слов. У нас не было принято разговаривать при посторонних.
Вопреки моим ожиданиям, мы направлялись не в Контору. Лишь когда машина выехала из города, я догадался, что конечной целью нашего путешествия была дача Трофимова Леонида Сергеевича, кандидата в члены Политбюро и доверенного лица самого Хрущева.
После того, как охрана, проверив наши документы и тщательно обыскав, провела меня и Сухова к хозяину дачи, нам пришлось в течение получаса слушать не стеснявшегося в выражениях тогдашнего куратора Конторы и смотреть, как он брызгает слюной и топает ногами. Каждому досталось по полной программе: Сухову - за, как выразился Трофимов, бездарное руководство группой, мне - за перестрелку, устроенную в центре города.