Ему не нужна такая любовь!!
Как бы не так, Ладзарино. Уйти он не мог. Он ничего не мог. Ничего. Только прийти, бросить на неё мимолетный взгляд, закусив до крови губы от нестерпимой боли и уйти. Ладзаро радовался, что она не гнала его, и, поглощенная своим горем, едва замечала.
Ладзаро никогда не любил женщину — цельную и живую, но ароматные волосы, нежные руки, глаза, грудь вызывали безумное влечение, женщины дробились и распадались в его глазах на «прелести», он не чувствовал, да и не нуждался во всецелой женщине. Любовь к прекрасным глазам и чувственным губам была обычна, иногда, реже, его влекло к обаянию ума. Он был влюблен в слишком многих женщин, но ничего не знал, да и не хотел знать ни об одной из них — это было ненужно. Бездумные и пустые связи давали легкое наслаждение — и ничего не требовали. Он был с ними… одинок? Нет, он не ощущал этого. Или был? Он гасил свое одиночество и неприкаянность в наслаждении — и получал иллюзию счастья. Большего не требовалось. Неутолимая жажда снедала его, и любовное томление не имело предела, но в этом напряженном томлении он не находил себя, ибо сила блудного желания никогда не имела смысла любви.
Теперь Альмереджи вдруг осознал, что он еще и потерял себя. Смысл любви в таинственном обретении целостности, ибо страшна отторгнутость человека от человека, бездна между теми, кто творит деяние любви без всепоглощающей любви. Он просто блудил. А блуд постельный, осквернив тело, заразил и душу. Он заблудился, потерял себя, веру, честь… Потому-то с таким презрением и смотрел на него подеста. Он видел в нем ничтожество и был прав. И Гаэтана тоже считает его ничтожеством.
Но ведь… она все же любит его. Ладзаро понимал, что она потребует всего, а он… ему казалось, он не готов был отдать себя. Почему? Нет, это не себялюбие. Просто ему нечего было отдать. Он растрачен и пуст, как кошель нищего паломника, когда-то направившегося в Иерусалим, но застрявшего в придорожном трактире… Если раньше ему было противно все вокруг, то теперь его начало просто мутить… от самого себя. Альмереджи едва не выл.
Ладзаро побрёл к Гаэтане. Стало чуть легче. Постучал в комнату синьорины, заметив, что пока шел сюда, дурнота прошла. Тут он вдруг увидел, что Гаэтана, бледная и странно тихая, молча в упор смотрит на него. Смущение Альмереджи сменилось растерянностью, растерянность — испугом. Она рассмотрела его лицо.
— Вы больны, Ладзаро? — голос её был глубок и странно глух.
Он не сразу понял.
— Что? Я? Болен? Нет. Нет, здоров.
— Почему вы так бледны?
Ладзаро пожал плечами. Она отстранённо спросила:
— Убийцу Антонио ещё не нашли?
— Нет, — Альмереджи проглотил комок в горле, — не нашли. — Он обрадовался, что она выбрала эту тему для беседы, и заговорил свободнее, — но… Грандони предположил, что в основе убийств — мошенничество с земельными участками в Пьяндимелето. Он считает, что убийца раздобыл яд, опробовал его на Лезине, — пояснил он, — потом принялся предлагать состоятельным людям купить замок через банкира-посредника, и находил покупателей. Цена немалая — девятьсот пятьдесят дукатов. Убийца взял деньги с Черубины, потом с Джезуальдо, с Комини и, видимо, с Антонио. Оформлял покупку, получал сумму наличными, потом предлагал выпить за удачную сделку — после чего травил покупателя, клал в карман деньги и сжигал купчую, убирал следы трапезы и исчезал… Непонятно, был ли банкир его сообщником или не знал… Он сам убит.
Неожиданно Ладзаро Альмереджи осёкся: Гаэтана побледнела, как полотно, и пошатнулась. Он кинулся к ней, поддержал, их руки впервые встретились, она вздрогнула и тут встретились их глаза. Он проговорил, почти не слыша самого себя.
— Гаэтана, я… доверьтесь мне… — он натолкнулся на её леденеющий взгляд, растерялся снова, торопливо забормотал, — я люблю вас… вы… слишком много знаете обо мне… я ничтожество, но… — Она молчала. — Но… — он совсем потерялся, — вы же отвергнете мое предложение?
Лицо её исказилось. Мысли путались. Молния понимания причин смерти брата и слова мессира Альмереджи, трижды проклятого, ненавистного, любимого Ладзаро, столкнулись и перепутались.
Любовь оказалась сильнее страха смерти.
— Ваше предложение? И что вы предлагаете?
Он словно только и ждал этих слов. Кивнул.
— Да… что я могу предложить… какой с меня муж? Но я, я не могу без вас, Гаэтана… я хочу уйти — и не могу… Мне некуда идти. Вы не выйдете за меня?
Она изумлённо заморгала.
— Вы… сватаетесь?
— Ну… да.
Господи, что же это? Неужто отец Аурелиано… как можно? Он хочет жениться? Жениться на ней? И отец Аурелиано просил не отвергать его… но как же это? Неожиданно Гаэтану снова проняло дрожью. Слова Ладзаро просто заставили её на мгновение забыть жуткое понимание грозящей ей смертельной опасности. Смерть и любовь — что сильнее?
— Ладзаро… Я люблю вас — и вы знаете об этом… — Он опустил глаза и кивнул. — Но поверить в вашу любовь мне трудно.
Его лицо болезненно исказилось.
— Я не лгу.
Гаэтана вздохнула и что-то пробормотала. Мысли её снова смешались. Ладзаро, Антонио, Портофино… убийца…Губы её тряслись. Он по движениям губ пытался прочесть её слова. Неожиданно услышал: «А вы, Ладзаро, подлинно хороший солдат?» Альмереджи удивился.
— Что? Солдат? Да, я воевал… а…что?
Гаэтана резко выдохнула из легких душащий её воздух.
— Тогда немедленно отведите меня к Тристано д'Альвелле и постарайтесь, чтобы вашу невесту по дороге не убили.
Челюсть Ладзаро Альмереджи отвалилась, но мгновение спустя он вынул из ножен меч и зажал в левой руке чинкведеа. Солдатом он и подлинно был неплохим.
…Сейчас, услышав слова Гаэтаны, все вскочили. Песте приблизился к ней.
— Антонио сказал вам, у кого он собирался купить землю?
Все замерли. Брови девицы почти сошлись на переносице.
— Нет. Он не говорил. Сказал, что покупатель взял с него слово не оглашать ни условия сделки, ни цену покупки, пока они не достигнут полной договорённости.
Песте с досадой стукнул кулаком по столу. На всех лицах было написано разочарование, но мессир Тристано д'Альвелла помнил поразившее его выражение лица синьорины. Она пришла сказать, что ничего не знает? И почему под охраной? Жених… впрочем, это подождёт… не до женихов…
— И вы удовлетворились сказанным братом? — недоверчиво поинтересовался он.
Ноздри Гаэтаны брезгливо раздулись.
— За кого вы меня принимаете? Если сделка честна — чего скрывать? Где скрытность — там нет истины. Я сказала это брату.
— А он что?
— Брат, как я теперь понимаю, был столь же глуп, как присутствующий здесь мессир Грандони, считающий всех женщин глупыми курицами. За это горестное заблуждение Антонио, как теперь очевидно, и поплатился жизнью. Я настоятельно советовала ему съездить в Пьяндимелето. Послушайся он меня — избежал бы смерти.
Мессир Грандони проглотил оскорбление смиренно и кротко, как овца.
— Но вы сумели добиться от него ответа?
— Нет. Мой брат был не только низкого мнения о женском уме. Антонио был ещё горделив и самонадеян. Он ничего не сказал. Он не доверял мне — единственному близкому и родному человеку. Это говорило о его упрямстве, но сам он называл это верностью слову. Он говорил, что порядочным людям надо верить на слово. Утверждение ложное. Кому в эти бесовские времена можно слепо доверять? Кого можно назвать порядочным? Кому верить, кроме Господа? Я начала внимательно следить за братом…