- Уважаемый, я же говорил вам, что птицу необходимо определить в багаж, - укорил проводник моего соседа.
- А я говорил, что сие невозможно никак, - визгливо ответствовал тот, плотнее притискивая к себе клеть и привычно уворачиваясь от мелькнувшего между прутьями клюва. – К вашему сведению, Педро Петрович не какой-нибудь сельский увалень, это благороднейшая птица, приспособленная к участию в боях. Я отдал за него полсотни имперских идеалов и еще триста чаяний сверху. В багажном вагоне Педро Петрович может подхватить воспаление легких или ревматизм, и плакали тогда мои идеалы и чаяния!
- Вы вольны поместить его в прихожую вагона, к ручной клади.
- Абсолютно исключено. А ну какой тать, соблазнившись статями моего красавца, схитит клетку из непотребного желанья отведать бульону? А Педро Петрович, будучи заключен за прутьями, беспомощен, аки агнец.
- Но позвольте, здесь птица будет мешать окружающим.
- Что вы, конечно нет. Ну, вот чем, скажите на милость, такому доблестному офицеру может досадить петух?
Тут господин посмотрел на меня, и я помимо воли оказался втянут в их перепалку. Я пожал плечами. Спору нет, пернатое соседство было куда предпочтительнее грохота вражеской артиллерии или стрекота аэропланов. Тем паче, с другой стороны ко мне прижималась румяная и свежая, точно цветок пиона, барышня.
Поезд между тем тронулся. За окном чинно проплыл вокзал, ему вдогонку устремились дома и церквушки, отдаляясь все быстрее и быстрее по мере того, как состав набирал ход. Был вечер. Закат дотлевал на крестах колоколен и высоких шпилях государственных зданий, что рдели над утонувшим в синих тенях городом. Я выкурил цигарку на открытой площадке вагона и вернулся на свое место. Заснул, сидя на жесткой лавке, которая после ночлегов в снегу показалась мне поистине царским ложем.
Разбудило меня и добрую половину пассажиров звонкое кукареканье. Стояла темень, озаряемая слабым светом, падавшим от окна. Пассажиры завозились, зашептались, силясь понять происходящее. Прибежал заспанный проводник с раскачивающимся фонарем в руке.
- Что стряслось?
Кто-то спросонья крикнул:
- Пожар!
- Педро Петрович возвещает начало небесной заутрени, - с достоинством ответствовал хозяин петуха.
- Сударь, сию же минуту отправьте птицу в багаж! – потребовал проводник.
- Если вы будете настаивать на помещении Педро Петровича в багаж, я поеду с ним вместе, а по возвращении, уж будьте покойны, напишу жалобу на вашу железнодорожную кампанию и на вас лично. Я напишу во все газеты, что вы бесчеловечно обращаетесь с тварями Божьими! Я…
Тут Педро Петрович, пользуясь тем, что внимание хозяина отвлечено, ловко просунул клюв между прутьями и цапнул его за палец. Тот вскрикнул от боли, но вместо того, чтобы избавиться от петуха, пуще прежнего вцепился в клеть и вновь напустился на проводника:
- Вот, глядите, что случилось из-за ваших непомерных требований – Педро Петрович гневается. Я непременно буду писать в газеты. Да я напишу самому губернатору! – кричал мой сосед, размахивая окровавленным пальцем как самым весомым своим доводом.
Бедняка проводник переминался с ноги на ногу, не зная, куда деваться от горластого господина. Он уже был сам не рад, что затеял спор. Пассажиры с интересом следили за развертывающейся драмой. Одни, принявшие сторону проводника, настаивали, чтобы Педро Петрович отправился в багаж, другие, из тех, кто поближе к земле, привычные вставать до света, защищали птицу и ее владельца. Были и те, которые, не мудрствуя лукаво, заснули. Барышня склонила головку мне на плечо и тихонько посапывала. Согреваемый ее дыханием, прижатый к ее теплому боку и почти разделивший ее сонные грезы, я не хотел двигаться и паче того скандалить. Мне было хорошо, тепло и покойно. В конце концов, проводник махнул рукой: «А, черт с вами, поступайте, как знаете!» и ушел, унеся фонарь. Мой сосед извлек из кармана какую-то тряпицу и наощупь принялся перевязывать палец.