Горностаев вскинул руки:
- Успокойтесь, успокойтесь. Да, я неудачно пошутил. Я готов прилюдно признать себя собирателем несуществующего, то бишь идеалистом, и окончим на том.
- Вы путаете. Идеалист не есть собиратель несуществующего, - поправил Горностаева Разумовский. - Идеалист это тот, кто равно руководствуется в своих поступках существующими и воображаемыми вещами, не проводя между ними сколь либо значимых различий.
Вмешательство Ильи Евграфочика позволило разрядить сгустившееся было напряжение. Привлеченная нашим спором, на стул подле меня опустилась Январа. Какое-то время девушка сидела тихо, склонив голову к плечу и прислушиваясь, однако природная живость не позволила ей долго молчать.
- Откройте, Микаэль, а моего брата и вправду взяли в плен? Или он выдумал это, чтобы прослыть героем? А вы и впрямь его освободили?
- Моя роль в этой истории несколько преувеличена. Со мною были другие солдаты, мы действовали сообща.
И я рассказал, как мы скакали через лес, а затем ползли по полю, боясь, что свет луны выдаст нас, как нашли Ночную Тень в сарае с другими пленными, и как попали под обстрел обратной дорогой.
События той заполошной ночи стоило вспомнить ради восхищения, отразившегося на лице Январы.
- Вы, должно быть, очень храбрый, - завороженно сказала девушка. – Вы не побоялись пойти за Габриэлем, зная, что вас тоже могут пленить или даже – тут она понизила голос и закончила почти шепотом - убить.
Хотя мне была приятна ее похвала, принять ее казалось мне незаслуженным:
- Храбрости во мне немного, признаюсь, мне было очень страшно.
- Вы боялись умереть? – шепотом спросила Януся, и глаза ее сделались совсем огромны.
Я постарался ответить честно, но без лишней бравады:
- Не смерть страшит меня. Как сказал античный мудрец, когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет[10]. Я боюсь жить с осознанием того, что струсил, когда должно было проявить храбрость. Жить, предав идеалы, в которые веришь – вот что действительно страшно. Лучше уж смерть, чем такая жизнь.
- Каково оно - воевать? Когда над головой свищут пули и любая из них может сразить вас? Не ощущается ли собственное бытие острее именно тогда, когда опасность будоражит кровь?
Своим вопросом Январе удалось точно выразить чувства, наиболее часто владевшие мною на войне, ту кипучую смесь страха и азарта, приправленную острой жаждой торжества жизни в самых простых ее проявлениях, будто то еда или вопль в полную мощь легких.
Но ответил вместо меня Разумовский.
- Это обычное свойство контрастов. Черное ярче видится на белом, глинтвейн пьют зимой, ну а жизнь вдвойне притягательна на пороге врат в царство смерти.
Я не нашелся, что добавить к его объяснению. По сути он был прав. Только на войне я по-настоящему научился ценить данную нам Господом жизнь – так, как ценил ее отец Димитрий: безоговорочно, в любых, даже самых низменных проявлениях. Мы ничем не заслужили этот дар, и всем своим существованием день за днем обязаны оправдывать его, чтобы потом, в конце сказать: да, мы пришли в этот свет не напрасно.
Когда за окнами окончательно стемнело, пожаловала последняя гостья. Она медленно вплыла в гостиную, тотчас приковав к себе всеобщее внимание. Немногим выше среднего роста, в платье из ярко-алой парчи, вошедшая напоминала цветок тюльпана, томно покачивающийся на гибком стебле. У нее была персиковая кожа, тонкие брови над янтарными очами, аккуратный носик и высокие, золоченые веснушками скулы. Изящную головку венчала копна рыжих кудрей.
При появлении гостьи на пороге Ночная Тень подскочил:
- Кузина Ангелика, вы ли это? Вы сияете как солнце в погожий день.
- Ах, Габриэль, вы очень любезны, - глубокий проникновенный голос красавицы точно ласкал своими обертонами.
Позади этой ослепительной особы, не сразу замеченный мною, топтался мужчина. Одежда его была скорее добротной, чем нарядной, лицо больше участливым, нежели интересным. Нос был крупным, рот – безвольным, а скошенный подбородок указывал на слабость характера, если только можно верить физиономистам. Взгляд темных глаз был спокоен, но менялся, едва падал на спутницу. Тогда же менялись и все его черты, в них появлялись теплота и одухотворенность, каковые можно видеть у человека, преклонившего колени перед иконой.