- Да-да, вы рассказывали о случае, послужившим причиной кошмаров - и Иван Федорович принялся пересказывать наизусть, обнаруживая безупречную память.
- «Я находился в окопе, когда сверху, заслоняя собой свет, на меня прыгнул враг. Он был самый настоящий гренадер: высоченный, крупный, с соломенного цвета волосами и оспинами на лице. Сам не знаю, как я успел выставить штык, на который враг и наткнулся. Штык пробил его насквозь, отчего я испытал немалое облегчение – нет, не от убийства, а оттого, что теперь он не сможет убить меня. Гренадер рухнул, своим немалым весом прибив меня к земле. Вследствие ограниченности пространства окопа, сколь я ни усердствовал, мне никак не удавалось вывернуться, оставалось лишь слушать, как вокруг кипит сражение, в котором я не мог принимать участия. Однако и после битвы мое положение не претерпело изменений. Рядом не осталось никого, кто услыхал бы мои мольбы о помощи, а сам я по-прежнему был недвижим, придавленный к земле телом поверженного врага. Я дергался и кричал, но все мои потуги высвободиться из этого страшного плена были тщетны. Так я пролежал несколько часов. Убитый начал коченеть, тошнотворный запах смерти забивал мои ноздри и пропитывал одежду. Вследствие этого дурмана и вследствие теснейшего соприкосновения наших тел мне начало чудиться, будто границы между мной и покойником стираются. Я сам точно оборотился трупом: руки и ноги мои затекли до бесчувствия, шея онемела, ведь мне постоянно приходилось отвращаться от смрада.
Не стану утомлять вас описанием мыслей, какие я передумал, и молитв, какие шептал. Верно, я так и остался бы в том окопе навечно, кабы не явилось подкрепление. Криками мне удалось обратить на себя внимание. Меня отпоили крепким чаем пополам с водкой, и я скоро пришел в себя. Но часы, что я провел в невольном единении с мертвецом, сходя с ума от невозможности вырваться, навсегда отпечатались в моем сознании. Мне стали являться кошмары. В своих снах я был беспомощнее спеленутого младенца, точно похороненный заживо. И этот запах – сладковатый тлен разложения преследовал меня хоть въяве, хоть во сне. Мои крики будили товарищей, поэтому до самых холодов я старался засыпать вне людского жилья. В последнем, кстати, обнаружилась немалая польза – теперь я могу похвастаться отменным здоровьем. После ночлегов под открытым небом никаким хворям я не по зубам».
Память человеческая – явление удивительного свойства. Художнику без нее обойтись просто немыслимо. Игру света и тени в листве, брызги воды, отблеск молнии скопировать с натуры[3]. Истинная красота мимолетна, и тем рождает волшебство. Не будь у вас таланта тотчас и безусловно запоминать увиденное, вы никогда не смогли бы создавать свои полотна. Недаром древние греки поклонялись Памяти-Мнемосине. Рыжекудрая титанида считалась матерью девяти муз, это значило, что наука и искусство порождены способностью помнить. Благодаря Мнемосине жизненный опыт навсегда остается с нами и руководит нами в дальнейшем. Кем были бы мы, не имея памяти? В какой тьме брели, обреченные вновь и вновь спотыкаться на одних и тех же камнях? Известны истории о людях, потерявших память. Они переставали быть собой, утрачивали свое я, готовы были на любые жертвы, чтобы память вернулась обратно. Но порой груз воспоминаний становится непомерным, и мы мечтаем об избавлении, тогда на помощь приходит Лета - сестра смерти и сна. Для греков память являлась непременным атрибутом жизни, ведь умершие были беспамятны - memini, ergo sum[4].
А знаете, ситуация, в которой вы очутились, напомнила мне кое-что. Один человек, военный, как и вы, написал мемуары. Мне посчастливилось приобрести копию рукописи, - и Иван Федорович протянул племяннику заранее прибереженную для этого случая тетрадь в кожаном переплете. - Возьмите, я сохранил ее для вас. Почитайте на досуге, быть может, найдете полезной для себя.
Затем разговор между дядей и племянником перешел на другие темы, тетрадь же осталась лежать на столике возле дивана, откуда Николай Ильич забрал ее, отправляясь ко сну, когда камердинер принялся стелить барину постель под скрещенными саблями, - хозяин давно уже не только работал, но даже ел и спал в кабинете, сделав его местом своего постоянного обитания.
Гостя проводили в комнату, какую он занимал обычно, оставаясь у дяди. Здесь не случилось изменений. Стены по-прежнему были обиты светлым атласом, хотя в моду давно вошли бумажные обои с акварелями, на своих местах осталась мебель из осветленного дуба и бронзовые пухлощекие амуры. Пол укрывал с детства знакомый Николаю Ильичу ковер, порядком потускневший и приобретший новые потертости. Устроенная на антересолях, комната имела низкий потолок, в небольшое окно днем открывался прекрасный вид на парк, а ночью тихо стучали ветви черемухи.