Раздевшись, отставной полковник лег на широкую кровать, но сон бежал от него. Набитая пухом подушка казалась чрезмерно высокой, одеяло – слишком жарким, мягкие перины затягивали в себя, точно в болото. А на улице пели соловьи и цвела черемуха, но пойди Николай Ильич из комнат наружу, он оскорбил бы дядю в его желании быть гостеприимным хозяином. Посему он вертелся с боку на бок, безуспешно пытаясь устроиться удобнее, перебирал в памяти события минувшего дня, отмечал изменения дядиной внешности, свидетельствующие о неумолимом течении времени, обдумывал услышанное, намечал перемены, каких потребует от него принятие наследства. Все эти мысли вкупе с радостным возбуждением от возвращения в родные места нимало не способствовали сну. Наконец, устав ворочаться Николай Ильич зажег свет, раскрыл врученную дядей тетрадь и погрузился в чтение.
II. В армии. Неожиданное предложение
Пусть манит шарманщик счастливым билетом,
Что толку в бессмысленных сладких речах.
Мне вера защитой, пока эполеты,
Как божьи ладони, лежат на плечах.
Заря наколдует малиновый отблеск,
И небо светлее уже впереди.
От страха спасет офицерская доблесть,
От пули – святой образок на груди.
Нателла Болтянская
Нас с тремя сестрами растили няньки и гувернеры. Батюшка наш, мужчина дородный и крепкий, после одной из своих деловых поездок внезапно тяжко занемог, а оправившись рассудком сделался слабее ребенка. Помноженное на немалую физическую силу состояние его доставляло нам порядком хлопот. Будучи абсолютно непричастен к музыке, он часами пиликал на скрипке. Звук беспорядочно трущегося о струны смычка умиротворяюще действовал на его воспаленный мозг и крайне мучительно – на наш. Затем без видимых предвестий он впадал в буйство: топал ногами, сквернословил, швырял в нас все, что попадало под руку. Матушка, сочетавшаяся браком по любви, жалела отца, но даже она видела, что в человеке, изо дня в день тиранившем семейство, не осталось ничего от того, за кого она выходила замуж. Тогда она замкнулась в своем горе, предоставив нас попечению слуг, нанятых учителей, а частенько - самим себе.
Однако в моей жизни состоялось знакомство, примирившее меня с сумасшествием отца и безразличием матери. Неподалеку от усадьбы, где я родился и рос, на пригорке, среди тоненьких свечек берез стоял посвященный Николе Чудотворцу храм, в настоятеле которой я обрел второго отца. С этим невысоким сухопарым человеком у нас зародилась взаимная приязнь. Стремясь подражать своему кумиру, я перенимал от него куда больше, чем от гувернеров.
Я приобрел обыкновение начинать и заканчивать день молитвой и читал жития святых, в постные дни я просил готовить рыбу, а по воскресеньям посещал службу. Вместе с отцом Димитрием я навещал одиноких, или больных, или по иным причинам неспособных позаботиться о себе крестьян. Стыдясь собственной нищеты, я оставлял им остатки еды с нашего стола, вещи, прежде носимые отцом и сестрами, неуместные для работы и чересчур вычурные, чтобы надевать их на деревенские праздники, а порой наскребал несколько монет самого низшего достоинства, - больше мне, их барину, нечего было им дать.
Своими поступками я не надеялся вымостить себе дорогу в рай – в то время рай и ад мало занимали меня, куда более значимым казалось заслужить уважение отца Димитрия, чтобы и дальше иметь возможность внимать его рассуждениям о вечных истинах, которые в устах приходского священника казались понятными и простыми. Отец Димитрий учил не смирению, в этой добродетели я успел порядком разувериться, а любви. Он любил целый мир – с цветами и пчелами, с трудолюбивыми муравьями, с каждой прозрачной росинкой на остром листе осоки. Такую простую любовь к природе своим неокрепшим разумом подростка я мог понять и разделить. Однако отец Димитрий любил и более объемлюще: Творца в его величии и людей в их несовершенстве, родную землю – глинистую, каменистую, окропленную трудовым потом, а вот этой любви мне еще предстояло выучиться.