- Я рисую картину войны, - нашел в себе смелость возразить Писяк.
Я подумал, что был не справедлив к репортеру и порадовался, что, следуя наставлениям отца Димитрия, не назвал его трусом прилюдно.
- Ваша картина не имеет ничего общего с действительностью!
Следует отдать Писяку должное, он попытался отстоять свою позицию. Даже если этот человек заблуждался, то в заблуждениях он был совершенно искренен.
- А вы и вправду полагаете, читателю интересна правда? Как вы боитесь чихнуть без приказа? Как издалека наблюдаете за боем пехоты, вместо того чтобы присоединиться и вместе разметать неприятеля? Как следите за отступлением врага, вяло отстреливаясь, и даже отмечаете, куда он отошел, но боитесь ускорить его отход конной атакой? Как после сражений вы рассаживаетесь по избам, хвастаете своими успехами да хлещете самогон? Я даю людям то, что они жаждут увидеть. Вы офицер, и я не спорю, когда вы отдаете команды. Но вы ни чёрта не смылите в писательском ремесле!
Писяк разволновался, лицо его пошло пятнами. Похоже, Звездочадский все-таки задел его за живое. Однако тирада репортера не произвела на Ночную Тень впечатления.
- Убирайтесь! – приказал тот. - Тотчас же! И не попадайтесь мне глаза, не то я прирежу вас как свинью, коей вы и являетесь!
Статья Писяка и весь этот напряженный разговор послужили причиной тому, что ночью мне привиделся кошмар. Благодаря отцу Димитрию Божьи заповеди прочно укоренились во мне, и хотя я твердо знал, что защищаю правое дело, я не мог оставаться равнодушным к виду людских страданий, каковые неизбежны на войне. Я убивал, в пылу схватки не думая о ценности человеческой жизни. Такие мысли приходили ко мне позднее, в минуты покоя, и убитые вставали перед глазами, точно въяве. О нет, я не видел их черт, но оттого они делались только страшнее – безликие человеческие остовы, тени, ввергнутые мною в небытие без покаяния, без прощенья.
Я пробудился в поту, задыхаясь. Сердце колотилось так громко, что удивительно, как его стук не перебудил окружающих. Не вдруг я сообразил, что не один бодрствую этой ночью. Подле моих ног провалом в черноту скрючилась тень. Спросонья мне показалось, будто это хозяйская кошка, вдруг выросшая до размеров взрослого мужчины, присела рядом. Я точно слышал довольное мурчанье и видел светящиеся искры глаз.
- Тихо, тихо, - прошептала тень голосом Звездочадского, и наваждение сгинуло.
Я лежал на полу, укрытый шинелью. Колола набросанная на доски солома, из тьмы проступал низкий потолок, потрескивали догоравшие угли в печи да скреблась под половицей мышь.
- Мне привиделся дурной сон, я разбудил вас! - зашептал я. Мне было неловко, что человек, которому я стремился подражать, стал свидетелем моей слабости.
- Не берите в голову. Я поболе вашего на войне и уверяю, что в своей беде вы не одиноки. О том не принято судачить в гостиных, но кошмары частые спутники солдат. Коли желаете, могу вас от них избавить.
- Вы врач? – удивился я. Облик Звездочадского никак не вязался у меня с медициной.
- Так получилось, что я обладаю некоторыми… способностями. Я не люблю распространяться о них, поскольку в лучшем случае они вызывают недоверие, а в худшем… Пару веков назад считали, будто за убийство колдуна с души снимаются все грехи, прошлые и будущие. Но вас я знаю довольно долго, поэтому смею надеяться, вы не станете преследовать меня с шашкой наголо.
Мне показалось, Звездочадский не лжет. Окружившая нас темнота скрадывала лица, под ее покровом легко было довериться собеседнику и также легко списать происходящее на чары сна. Я не мог быть уверен, что разговор наш происходит наяву, как не был убежден в обратном. Я точно плыл по реке, чье течение замерло между наваждением и действительностью, не решаясь вынести меня к одному из берегов. Противоречивые чувства владели мною: с одной стороны, церковь строго осуждала колдовство и тех, кто к нему прибегал, с другой соблазн избавиться от терзавших меня кошмаров был велик.