- Богачом? – переспросил я, полагая, что он говорит о деньгах.
Деньги в ту пору были предметом, весьма меня занимавшим. Большую часть жалования я отсылал матери и сестрам, чувствуя себя обязанным иметь о них попечение, и эти средства были им значительным подспорьем. Мне же самому, находившемуся на казенном пайке и исправно получавшему обмундирование, требовалось немногое. Однако покрыть нужды человека, привычного к расточительности, армейское жалованье едва ли могло. Неоднократно я бывал свидетелем тому, как офицеры за ночь просаживали за карточным столом суммы, кратно превосходившие их годичное содержание. Звездочадский не производил впечатления человека, привычного к экономии, поэтому в его устах речи об армейском богатстве звучали по меньшей мере странно.
- Ах, да не понимайте же все так буквально! Я не созерцатель, отнюдь. Какой прок восхищаться исхоженными вдоль и поперек местами? Знакомые красоты похожи на надоевшую жену: достоинств уже не видать, зато недостатки досаждают все сильней. На войне мы куда лучше чувствуем цену прожитым дням, ведь любой из них может стать последним, и оттого воспринимается ярче стократ. Здесь идет счет на секунды - каждую секунду мы рискуем безвозвратно опоздать, и оттого она запоминается так, как не запомнится неделя мирной жизни. Каждая атака, каждое наступление ложатся звонкой монетой в копилку моей памяти. Помните, как мы вырывались из вражеского оцепления? Как рвались в низком небе шрапнели, как вослед огрызались винтовки и шальная пуля пробила луку моего седла? Да пройди она на два пальца ближе, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Такие воспоминания дорого стоят!
Возможно, того же Писяка и развлекли бы армейские байки, какие мог порассказать любой из нас, я же к тому времени потихоньку начал утрачивать юношеский пыл и воспринимал военную службу уже не как развеселую прогулку, а как несение обязанности, временами кровавой и тяжкой. Война изнуряла, вынимала человеческие чувства, привнося взамен окаменелое равнодушие. Я притерпелся к виду людских страданий, перестал вздрагивать от разрывов снарядов над головой. Все чаще мысленно я оглядывался на озерца и речушки моего детства, на березовый пригорок с церковью, на милые сердцу покосившиеся крестьянские избы. И, как ни странно, именно эти картины, простые в сравнении с мечтами о воинской славе, поддерживали мой боевой дух. Пока речушки, пригорок и церковь стояли за моей спиной, я не имел права свернуть с избранного пути.
Зато рассказ о родине Звездочадского стал для меня откровением. Будучи равнинным жителем, я не знал ничего выше холма. Я никогда не слышал гула кипучих рек, стремительно катящихся с убеленных снегом вершин, не видел, как цепляются за пики гор облака, как камнем падает орел с высоты. Многое в мире было ново и неясно для меня, и это будоражило воображение! Я дал себе зарок в будущем непременно отправиться в описываемые Ночной Тенью места.
Такая возможность представилась мне куда раньше, чем я мог рассчитывать, и события, ей предшествовавшие, оказались отнюдь нерадостны. Глубокой ночью на исходе ноября нас разбудил эскадронный командир.
- Разведка попала в засаду. Нужны добровольцы.
Вызвались я, Янко и двое солдат. Ведомые командиром, мы долго скакали через лес. Не было видно ни зги, ветви хлестали по лицу, порой слышался хруст льда да плеск воды, если в полной темноте копыта наших коней проламывали замерзшие ручейки. Когда деревья кончились, в свете луны пред нами предстало поле. На его дальнем краю чернели неясные тени, в которых скорее рассудком, нежели зрением угадывались очертания домов. Здесь мы спешились. Мы ползли, когда луна скрывалась за облаками, и замирали, едва свет вновь озарял окрестности. Мне было страшно и весело одновременно, как всегда бывало при столкновении с опасностью. В руке я сжимал винтовку с насаженным штыком, прикрывая его, чтобы блеск стали не выдал нас. Азартной своей частью мне хотелось вскочить, побежать, оглашая окрестности боевым кличем, но это желание проистекало из обычного хвастовства, и я сдерживал его, продолжая пластаться по земле.
Но вот поле кончилось. Из черноты проступили очертания стен и покосившихся изгородей. Теперь можно было выпрямиться и двигаться быстрее, повинуясь току крови и бешеному ритму сердца. От одной из изб мне навстречу внезапно прянула тень. Я успел запомнить удивленное лицо и приготовленный для крика рот. Инстинкт сработал скорее разума, и тень осела, пронзенная моим штыком.