- Я пришел, чтобы сообщить вам хорошую новость. Как выяснилось, по меркам Мнемотеррии я располагаю значительным капиталом. Я употребил его на то, чтобы избавить вас и вашу матушку от нужды.
Верно, я выразился довольно туманно, поскольку Январа переспросила:
- Вы что?
- При любезной помощи господина Комарова я оплатил долги вашей семьи, все, до последнего. В этой папке вы найдете подтверждение. Теперь вы можете быть уверены, что у вас есть крыша над головой и средства к существованию. Вам нет необходимости терпеть общество неприятных вам людей, вы вольны выбирать предпочтения по зову сердца, а не повинуясь необходимости.
Я протянул Январе бювар, где были собраны погашенные свидетельства долгов ее отца и брата. Девушка оторопело взглянула на меня.
- Вы оплатили наши долги?
- Да, да, Януся, вы свободны.
Что-то в ее взгляде заставило меня отступить. Январа медленно покачала головой, не предпринимая попыток забрать у меня папку.
- Сергей Михайлович просил моей руки. С маменькиного благословения я дала ему согласие.
Я замер. Рвущиеся с уст слова заледенели и осыпались на пол звонким колким дождем. Все, что составляло мою жизнь, в одночасье обратилось в ничто: самые радужные надежды, самые смелые планы, тяготы, что чаял я преодолеть, принесенная мною жертва да и сама жизнь, которая отныне мне не принадлежала.
- Что ж, - молвил я, точно в оцепенении опуская бювар на колени Янусе, поверх раскрытой книги, которую она не читала. Я заплатил за эти бумаги слишком высокую цену, чтобы теперь отшвырнуть их в сторону как ничего не значащую безделицу. – В таком случае считайте это моим подарком по случаю вашей помолвки.
Она вздрогнула, будто бы пробуждаясь от своего вековечного сна, поднялась, отчего бювар с глухим стуком упал на пол. От удара замок раскрылся и бумаги, точно скорбные белые птицы, разлетелись по паркету. «Одолжил у А.П. две сотни идеалов. Уговорились рассчитаться пятого дня июля. Жоржу и Жоре отдать по полторы тысячи каждому. Управляющему должно семь сотен за труды и сверху пять чаяний на водку, коли шалить не будет. Тысячу в счет батюшкиного долга - Н.Т». Январа потянулась было ко мне, но беспомощно уронила руки, точно между нами воздвиглась стена повыше той, что окружала Мнемотеррию.
- Не судите меня строго, Микаэль. Вы не знаете, что такое быть бедным.
«Увы, знаю это слишком хорошо» - мог бы возразить я, но не стал.
- Я слаба, я боюсь нужды. В Мнемотеррии нельзя быть бедным. Как бы ты ни противился, рано или поздно нужда одержит верх, и чтобы вырваться из ее пут, ты начнешь продавать себя, раз за разом, по частям, но неизбежно до конца, - истово зашептала она, желая объясниться и даже теперь, как прочие мнемотррионцы, связанная общей их тайной – тайной, которую я разгадал.
- Я слишком уважаю вас, чтобы судить. Вы вольны поступать, как считаете нужным. Мало бы я любил вас, кабы требовал за свою любовь благодарности.
- Вы очень дороги мне, Микаэль! – она опять потянулась ко мне и вновь бессильно опустила руки.
- Не смею боле обременять вас своим присутствием, я и так загостился непростительно долго. Попрощайтесь за меня с вашей матушкой.
Я направился к двери, оставляя всю свою жизнь, прежнюю и грядущую, рассыпанной у ее ног. Я намеревался уйти, не оглядываясь, но возглас Януси остановил меня:
- Постойте!
Не зная имени той странной и необоримой власти, что имела она надо мной, но не смея противиться ей, я обернулся. Януся преодолела разделявший нас барьер, приблизилась ко мне вплотную и, вцепившись обеими руками в мундир, горячо зашептала:
- Не возвращайтесь! Не ходите туда, Микаэль!
Неоднократно на войне я становился свидетелем тому, как в минуту опасности к людям, неожиданное и яркое, приходило прозрение. По этому «не ходите туда» я понял, что Януся говорит вовсе не об отъезде из Мнемотеррии. Она догадалась об уплаченной мною цене. Я смотрел в ее голубые глаза в слипшихся от слез стрелах ресниц, смотрел на высокий, обрамленный темными кудряшками лоб, на мягкий абрис лица, на изящную линию губ. Она была моим сердцем, моею душой. Я смотрел на нее, зная, что она будет принадлежать другому, и даже образ ее у меня отнимут, но не смотреть было превыше моих сил. Со всей мыслимой нежностью я стер подушечками пальцев слезы, что сбегали по щекам Януси. Стоя среди осколков собственной жизни, я нашел в себе силы утешить ее.