– Иосифа Юльевича Каракиса и Василия Моисеевича Онащенко.
«Да, это было начало, – размышлял он. – Интересно, до какого состояния пойдут расследования антипатриотической деятельности: ограничатся ли они только издевательствами в прессе и увольнениями, или пойдут дальше, как в тридцать седьмом? Мерзавец Шлаканев все время прикидывался преданным учеником, а сейчас уже две недели избегает встречи с ним – все передает через секретаря».
Он шел по Владимирской и только что прошел угол Рейтерской. «Не дай бог только попасть в это здание, запроектированное Владимиром Алексеевичем». Напротив возвышалось серое мрачное здание КГБ. «Щуко проектировал его как губернское земство. Однако оно очень легко приспособилось к этому жуткому ведомству, причем настолько удачно, что немцы во время оккупации не стали его разрушать, а сразу же разместили в нем гестапо. Мне очень нравились проекты Щуко, – вспоминал он, – особенно театр в Ростове-на-Дону и библиотека Ленина. Но эту раннюю его постройку я не любил. Самым неприятным элементом была роскошная дубовая входная дверь, которая никогда не открывалась. Близлежащие, ничем не приметные, здания также принадлежали КГБ, и они были связаны с ним подземными переходами, чтобы люди не видели «сексотов». Слово то какое противное, а значение еще хуже – секретный сотрудник. Я запомнил Щуко хорошо – тихий голос, большие залысины и очки в тонкой оправе. Меня познакомили с ним на первом Всесоюзном сьезде архитекторов в Москве. Он пригласил нас в свою мастерскую – Вторую мастерскую Моссовета. На стенах мастерской висели перспективы проекта Дворца Советов и библиотеки Ленина, которые он выполнял совместно с Гельфрейхом. Они оба и были руководителями этой мастерской. Интересно, как это могут руководить мастерской сразу два человека? Кстати, я так и не знаю – Гельфрейх еврей или немец. Его тоже могут привлечь к ответственности за Ростовский театр, и не посмотрят, что он орденоносец. Что-то у меня мысли прыгают. Это от нервов. Нужно сосредоточиться и подготовить свое выступление.
Они привыкли, что я во время выступления говорю им различные веселые вещи. Никаких шуток – избави боже. Как бы они не стали со мной шутить. За что же они собираются меня особенно пробирать? Судя по составу подсудимых – за былой конструктивизм. Но я же после первого сьезда архитекторов и переезда в Киев вместе со столицей перестроился на неоклассику – советский ампир, который они именуют социалистическим реализмом. Да, это было тяжело, но положение было безвыходным. Профессор Макаренко заплатил за это жизнью. Не станут же они пробирать меня за санаторий «Украина» в Гаграх, где по сегодняшний день отдыхает все ЦК и Совет Министров и с восторгом отзываются о нем. Но об этом говорить нельзя. Избави боже расхваливать себя за конструктивистские постройки. Этого не прощают. Нужно признавать свои ошибки – это любят».
Он дошел до угла Прорезной. Напротив сияла вывеска «Коктейль-Холл». «Это заведение тоже очевидно скоро прикроют за низкопоклонство» – подумал он и повернул на Прорезную. Пройдя Золотые ворота, он остановился напротив дома Бродского и стал рассматривать его.
«Интересно, что бы сейчас пришили Добачевскому за это здание. Оно совершенно разностильное. Атланты в виде каких-то странных существ – нетопырей с собачьими головами. Не то атланты, не то кариатиды – пол определить невозможно. Немного готики, немного модерна, башенки, балкончики, балюстрады, фронтончики. А все-таки смотреть на него приятно и весьма любопытно. Вслед за ним дом барона Штейнгеля. Что сейчас в нем расположено – кажется, Союз писателей. Сколько здесь хожено-перехожено в студенческие годы. Сюда мы бегали из нашей бурсы, как мы называли художественный институт, с Вознесенского спуска перед студенческими вечеринками за вином, которое покупали либо здесь, либо в «Трех ступеньках» на Прорезной. Какие были чудесные, восторженные времена! А какие были блестящие преподаватели: академик Граве, профессор Колотов, Середа, Кричевский. Василий Григорьевич Кричевский – это вообще потрясающая фигура – столько талантов в одном человеке: и театральный художник, и кинохудожник, и художник по керамике и гобеленам, и отличный архитектор. Одно только Полтавское губернское управление чего стоит – до сих пор его причисляют к классике украинской архитектуры. Однако говорить о нем нельзя ни в коем случае. В 43-ем он покинул Украину, жил в Париже, а сейчас, по слухам, в Венесуэле. Антон Фомич Середа рассказывал нам про московскую Строгановку. Над дипломом работали с фантастическим энтузиазмом, чуть ли не круглосуточно. Это было здание Госпрома, но в дипломе оно называлось «Проект будинку трестiв у Харковi» Перспективу Госпрома я затеял на свою голову двухметровую. Чуть ли не каждый день в дипломантскую заходил Рыков. Валериан Никитович сначала не одобрял такую большую перспективу – боялся, что я не успею. Он рассказывал нам про Петербургскую академию художеств, про свою работу с Александром Васильевичем Кобелевым.