— Боря Гузибет?
— Да.
— А вот его уже нет. Борю, Наташ, я уже съел. Он был вторым.
— Вторым… А первый-то кто?
— Аркаша Бюзгогай. Он поднимал гири, помнишь? (Наталья кивнула), — С ним я понял, как сладка жизнь. Впервые ощутил, что овладел силой.
— Но ради чего? Объясни, ради чего всё это? — Наталья взяла с полки засушенный пенис мустанга, понюхала, положила на место.
— Ради чего? Как? Ты не понимаешь?
— Поясни.
— С немалым удовольствием. Дело в том, дорогая, что все мы являем собой пучки энергии: своего рода молнии, или кометы. И мы летим, пока не сгорим дотла. Потому что со временем наш энергетический стержень слабеет, и не может уже концентрировать волю в единый кулак… и тогда мы распадаемся… и внешне это выглядит как смерть. Смерть — это угасание, это распад, это то, что со всеми нами случится. Но со всеми ли? Есть способы за один отрезок жизненного пути собрать из разрозненных бросков своих воль единую силовую структуру, которая уже неподвластна распаду — и после гибели плоти она отлетает, являя собою новую ступень человечества. Об этом ведь и говорили пророки. Сверхчеловек вылупляется из homo sapiens как бабочка из гусеницы — и устремляется в Ничто… которое для нас — лишь ничто, а для них — много чего еще значит. Это и есть боги — в понимании античности — люди всегда знали, о них, но со временем потеряли нить. Нам придётся пройти через Ад, чтобы вернуть эту нить — и великое множество двуногих должно при этом исчезнуть навсегда и бесследно. А теперь слушай… Это — наш с тобой проходной билет в вечность. Эти воспитанные по особой методике биороботы: пожирая их, мы многократно тем самым увеличиваем силу своей энерго — структуры. И мы сохраним сознание как Единый Дух. И пока Дух жив — живы преданные ему народы. Дух управляет народами и питается ими. Такими будем и мы с тобой. В других мирах — чтобы продлить это безумие! Эту шаровую молнию, этого туза всех джокеров, этот свист в два пальца у реки.
Этот вальс в ночи. Магнитофонный провод. Горькое наследие чумы. Волосы на копчике Надюши. Руки в ссадинах, лепёшки на крови. Этот запах мазута у рельсов. Двух девчушек с неумело накрашенными губами, неумело прикуривающих и смущающихся тебя, жилистого молодого ублюдка, обнажающего перед ними свою вздыбленную напором крови чнягу. И весёлый скрип сосновых досок на верстаке гробовщика. И последнюю улыбку матери, и суковатое поленце, которым бил по голове теряющего сознание Борьку. И пряный пот девичьих ног. И как бежал, опьянённый…
— Слышь, э… ты чего погнал-то? — встрепенулась Наталья.
Отец умолк, в задумчивости уставившись на пузырёк с прозрачной желтоватой жидкостью, стоявший у зеркала ночного столика.
— Карлуша, ты мне внятно объясни: я-то каким боком тут замешана? — после длительной паузы Наталья сняла туфли и поудобнее устроилась на диване.
— Наташ, ты сейчас сама всё поймёшь… как понял это в своё время я, употребив сей эликсир, — Отец озабоченно поднялся, достал несессер, вынул шприц, вату, другой пузырёк, бросил Наталье ремень: — перетяни руку.
— Э, Карло-сан, я — пас… буратиной этим ширяться, зачем это? — пыталась протестовать Кудрявая, но Отец принялся орально ублажать её, не давая кончить, а когда собиралась уже кончать Наталья, отлеплял лицо своё от лона её и спрашивал:
— Согласись, милая: это очень нужно нужно нужно…
И она согласилась.
Прозрение
Сначала пришли судороги.
Ужас слепой овладел сознанием.
Перед глазами плясали обрывки разжёванных воспоминаний, ноги не ощущали опоры, мозг спазмировал.
Отец подхватил за ноги и поудобней уложил на диване, сам сел рядом, внимательно наблюдая. Наталью корёжило так, что хруст суставов прокатывался раскатистым треском ломаемого бурей дерева. Затем началась мелкая беспрерывная дрожь, обильный пот сделал тело мылким на ощупь.
Она не была уверена, здесь ли она ещё.
Прошло около часа, в течение которого Отец задумчиво разглядывал её и сказал задумчиво дважды: неужели не выдержит?
Еще через полчаса она уже сидела, прихлёбывая чай с лимоном.
— Ну что, поняла теперь, как гнойный мир сей скроен? — с каким-то неуместным пафосом спросил Отец, наклоняя голову.
— Поняла, батюшко, — отвечала Наталья, скалясь по-детски, до заголения дёсен.
— Поняла, зачем я уморил детей цианидом?
— Поняла, поняла, — кивала Наташа. Соглашалась.
— Поняла, кто такой был Кузьма, и почему без него я не смог бы завершить начатое?
— И с этим ясно… а как же…
— А что Пантелеймон нам был необходим, конкретно осознала?
— Вполне конкретно. До самого клитора.
— Поняла ли зачем у чабана заусенцы?
— С неебической силой поняла, батюшко.
— Вникла ли ты в суть иерархической структуры белка?
— С особым благоговением, батюшко.
— Тогда расскажи мне, что следует сделать нам?
— Нам следует слиться в экстазе соитья! — Наталья похотливо вильнула туловищем.
— Для чего, сука, скажи мне, — нащупывала уже дорогу головка Карло.
— Чтобы зачать Сверхбуратино, и вписать себя в вечность! — с радостью откликалась Наталья, насаживаясь на него оголённой промежностью.
И пошла у них свистопляска, да какая: только ветки за окном шумели, да крышка на кастрюле дребезжала.
Но не дала отцу завершиться Наталья, сломав резким рывком таза и засосав предварительно мускулистым отверстием, хуй его.
Треснул хуй словно молодое деревце.
Къ!..
…И закричал Отец неистово!
Но брала Наталья с полки нож, острый как бритва, и обрезала отцов корень под основание, не выпуская из объятий влагалища своего.
И выл Отец, и бился в конвульсиях.
И победно вставала на сереющее лицо его — попирая ступнёй его — Наталья, и по длинным ногами её текла кровь — и от крови стал паркет скользким, словно его намылили.
Силы покидали отца стремительно: он словно бы одолжил у смерти некоторое время на раскачку — и вот теперь косая пришла получить своё сторицей. Вскоре он затих, лишь изредка подрагивая в коротких замыканиях агональных конвульсий.
И расслабляла мышцы Наталья, и вынимала с хлюпаньем гениталии Карло из влагалища своего, и приговаривала, держа перед глазами:
— Так вот ты каков, золотой ключик…
Outro
И отмыкала Наталья золотым ключиком створы темницы, где стерегли санитары Болислава Гряго с Витькой Щорсом.
Ай, рула-рула-рула!
И выходили Витька с Болиславом на волю.
И славил боль Болислав.
И туго входила заточка Виктора.
Ветер выл в поле, хэй-го, хэй-го…
Пришёл и ушёл: ты пришёл и ушёл, и больше тебя среди нас нет! нет! нет… эти маленькие лёгкие нет давались им тяжелее всего.
Но раскаляла на пламени Наталья золотой ключик, и вонзала жало — нет — в сердцевину, — и расплетались косы Вечности, и в небо уходил Дуремар.
И просторнее становилось вокруг, значительно просторнее.
Новое Солнце всходило по утрам, по белым утрам, по зимним.
И выходила из бани на первый снег Наталья голой, и несла перед собой золотой ключ.
И бежали во след ей Виктор и Болислав, размахивая органами твёрдыми.
И сожалела Наталья, что не в состоянии понять сокровенного, а к фальшивому привыкла, что не замечает.
Но фальшивое есть в каждом: вот неувязочка, потому что этот мир состоит из фальши, и ото всюду глядел на неё деревянный человек, шепча на ухо:
— Отвернись!
— Отвернись!
— Отвернись!
И проклинала день своего рождения Наталья, и отдавалась Болиславу и Виктору на снежной полянке, и текла от стыда, и кричала:
— Отъебите меня как блядь! как блядь отъебите!
И входили в неё хуи Болислава и Виктора, и входил хуй Болислава во влагалище её, а Виктора хуй входил в дырку заднюю. И глубоко в горле её клокотал золотой ключ.
Всеми силами похоти распаляла себя святая троица, желая троекратным оргазмом оплодотворить землю.