— Д-для моего любимого детектива я с-сделаю это лично.
— Да это не горит, Хью...
— Н-н-ничего, я з-за-закис сегодня. По-по-полезно будет побегать. Ж-жди меня, я ми-ми-гом. Пока.
Я попытался было убедить его, что дело такого калибра не требует его персонального участия, но он бросил трубку не дослушав. Вздохнув, я подумал, что, может быть, это и к лучшему, и стал размышлять, в каком направлении двигаться дальше.
Пока что я снова принялся рассматривать Мару. Я сумел догадаться, какого именно оттенка ее голубые глаза, и она подтвердила мою правоту улыбкой. Полез за сигаретами, а другой рукой перевернул фотографию. Оказывается, там была надпись, которую сделала Миллеру его маленькая подружка. Надпись такая: «Крепко обнимаю и миллион раз целую моего большого плюшевого мишку. Мара».
Интересно, как воспринял этот дар сам Миллер. Ни «с любовью», ни «помни меня», ни даже нейтрального «твоя». Просто «Мара». Как будто этим все уже и так сказано. Я перевернул карточку: смотреть ей в глаза было приятней, чем на надпись.
Я закурил, глубоко затянулся, смыл табачный вкус глотком кофе, уселся за стол и начал обдумывать дальнейшие шаги. Сегодня же можно было бы двинуть в Плейнтон, Пенсильвания не Бог весть как далеко. Очень бы хотелось потолковать о Маре с ее родителями и с кем-нибудь из миллеровского «гад-парада». Хотелось бы также узнать, что думают обо всем этом местные стражи порядка. Пока я буду копать в Плейнтоне, Хьюберт возьмет след здесь. К моему возвращению он, можно не сомневаться, выяснит, где обитают наши новоселы, чем занимаются, а если повезет, то и кто из них живет с Марой, если, конечно, кто-нибудь с ней живет. Если повезет. Дай Бог, чтобы повезло. В таком деле на скорый успех рассчитывать не приходится.
Суть в том, что дела-то никакого нет. Нет состава преступления. А когда никто не преступил закон, попробуйте кого-нибудь прижучить. И беседовать с нашим братом никто не горит желанием. Какого дьявола? Нас всякий волен послать подальше, мы же не полицейские. Вот когда совершено преступление, можно воззвать к гражданским чувствам, пристыдить и усовестить. А так — дело гиблое. Ну, расскажу я, что девушка сбежала от своего возлюбленного — любой скажет мне, что это ее дело. Ее, а никак не мое.
А если слишком сильно отклониться от истины, и это станет известно полиции, тебя вполне могут лишить лицензии. Можно, конечно, вести себя с ними как с сообщниками и добиться того, чтобы та унция информации, которой они располагают, стала для них непосильным бременем, но этот ход сопряжен с трудностями. Очень многие из них полагают, что любая женщина, похожая на Элеонор Рузвельт, может, вооружась лупой и смекалкой, поймать убийцу. Побываешь в моей шкуре — такого насмотришься...
Ну да ладно, сейчас все это побоку. Раз уж мои расстроенные финансы заставили меня ввязаться в это дело и раз Миллер готов тратить деньги только на то, чтобы просто узнать, в порядке ли его ненаглядная Мара, я свой гонорар отработаю честно. Будь мои обстоятельства получше, я бы отговорил его от этой затеи или постарался пояснее обрисовать ему положение вещей. Я мог бы втемяшить ему: бывают ситуации, где ни он, ни я, ни полиция и вообще никто на свете ничего сделать и ничего изменить не в силах. Да, мог бы. Но Миллер пришел не вовремя: мне было не до подобного чистоплюйства. Ему бы завтра ко мне заглянуть.
До прихода Хью я успел перепечатать список в нескольких экземплярах. Тут он и появился, крякая, как Утенок Дональд, и со смехом уселся на край моего стола. Хьюберт стульев не признает.
На нем была шелковая пронзительно зеленая рубашка и брюки винно-красного цвета, желтые носки. На макушке сидела маленькая розовая соломенная шляпа. Похоже, он и зеркал тоже не признает.
Огонь был открыт без предупреждения:
— Эй, Хейджи, слыхал анекдот? Что делают с крайней плотью после обрезания? Знаешь?
Я не знал.
— Посыпают сахаром и продают гомосекам вместо жевательной резинки.
Я тихо вздохнул, а он расхохотался. Нам с ним позарез нужен кто-то третий, потому что всякий раз, как Хьюберт рассказывает анекдот, повторяется одно и то же: он ржет, я вздыхаю.
Прежде чем он успел выпалить следующий, мне удалось всучить ему список. Секунду он изучал его, но ни одну фамилию не отметил. Нахмурился, сложил листок вдвое и сунул в карман своей попугайской рубашки. Он был разочарован. Хьюберт любит эффекты: предоставить, например, нужную информацию с ходу, без всякого расследования, потрясая этим заказчика. Я не раз видел, как он проделывал этот фокус, и огорчился, что в данном случае механизм не сработал. Хью вытянул из моей пачки сигарету, откинулся назад, рискуя сверзиться со стола. Он вертел в руках пресс-папье, используя его вместо пепельницы. Мы еще немного поболтали, а потом я показал ему фотографию.
— О-ля-ля! Какая девочка! Хочет на ручки! Хочет по-кач-ч-чаться на коленочках! Ну, Джеки, порадуй меня, скажи, что она — уб-б-бийца! По-пожалуйста. И много ль у нее на совести жизней?
Он запрыгал на столе, хохоча и со свистом втягивая воздух через стиснутые зубы. Другой реакции я и не ждал. Хью всегда смеется своим собственным остротам, издавая эти крякающие звуки, что тоже не способствовало успеху в обществе. Надпись, сделанная Марой на обороте, вызвала новый приступ веселья, Хью в полном восторге хохотал, колотя пепельницей по столу, так что окурки разлетелись в разные стороны. Хью смутился и стал извиняться.
— Ой, Джеки, я тут тебе на-нагадил. Подожди, сейчас соберу.
Я попросил не беспокоиться, но он продолжал извиняться и суетиться, так что я не выдержал и рассмеялся, испытав к Хью чувство благодарности.
— Я заеду к Тренкелу, а потом двинусь в Плейнтон. Завтра тебе позвоню: может быть, что-нибудь выяснится.
Хью продолжал по-бараньи скорбно мотать головой, сокрушаясь по поводу разбросанных окурков. Я повторил:
— Ладно тебе! Что за чепуха. Не обращай внимания.
На этот раз мой призыв был услышан. Он развеселился, как щенок, который нашкодил, но знает, что его простят. В доказательство того, что он, в сущности, — хорошая собака, Хью снова достал из кармана список и бегло проглядел его, словно обнюхивая. Убедившись, что след взят, он спрятал бумагу в карман своих винно-красных брюк и сказал:
— Сделаем, Джеки, в-все сделаем. За-за-завтра. Давай п-перекусим вместе.
Я ответил «разумеется», глядя, как он соскакивает со стола и тащится к дверям. Я рассовал по карманам сигареты, Марину карточку и два экземпляра списка. Уличный зной уже просачивался сквозь окна и стены, и я долго думал, надевать ли пиджак. Однако в маленьком городке следовало выглядеть если не респектабельно, то уж во всяком случае прилично. Иначе плейнтонские полицейские и говорить со мной не станут.
Потом я решил подтянуть галстук, но узел сопротивлялся так же упорно, и, промучившись с ним некоторое время, я сдался, оставив его болтаться на шее. Не снимать же, в самом деле, через голову? Потом взял плащ и шляпу: плащ перекинул через руку, шляпу нахлобучил на голову — это все на тот случай, если дождь решит оспаривать у жары победу в конкурсе «Кто быстрей превратит город в ад» — и направился к двери. Вышел, повернул ключ в замке, спустился по ступенькам. Завезу Тренкелу список и покачу в отчий край мистера Миллера.
Револьвер я оставил в потайном месте, в ящике стола. Моя лицензия на ношение годится не только для Пенсильвании, но и для Филадельфии, где, говорят, даже отпетому громиле непросто выправить разрешение. Но я знал, что оружие мне не понадобится. По крайней мере, я себя в этом почти убедил. Да и вообще я не очень люблю таскать под мышкой 38-й калибр без крайней необходимости. Да и кто любит?
Я вышел на улицу и зажмурился от яркого света. Солнце успело разогнать почти все тучи и заполнить Юнион-сквер светом и зноем, заодно с оглушительно гудящей и грохочущей улицей карая без жалости и пощады всех, кто преступно оказался под рукой. Оставалось только, пожав плечами, бросить им вызов и завести мотор.