– Так ты теперь что, сам себе хозяин?
– Вроде того, – пробурчал я.
– Хорошо тебе. Ты мужчина. Ты можешь быть свободным, пусть даже за это осудят, а я нет. Да и мозговитый ты, способен судьбу взять в свои руки.
Она вновь разрушила мои планы. Настрой быть грубым сошел на нет.
– Пойду я, что тебе мешать своим присутствием, – с грустью произнесла она.
Догадалась-таки! Вот-вот, сейчас она покинет мой дом! И пойдет… к себе, где несколько часов назад остыло тело ее сестры…
– Оставайся, куда тебе идти, – сказал я, и хотел добавить: «Только больше не приставай ко мне». Но я этого не сказал.
А она, как назло, заигрывающе поцеловала меня. Я выскочил на улицу, якобы в туалет. А сам присел на землю, обнял колени руками. Небо было чистое, луна высокая и красивая – такая, будто все под ней преисполнено высшего смысла и гармонии. Но мой дом занял то ли изворотливый демон в человеческом теле, то ли просто несчастное дитя. Я решил взять себя в руки и, как мужчина, сказать крепкое слово, мол, оставайся на ночь, но знай свое место. Специально задержался подольше, чтобы она помучилась, почему меня так долго нет, и, может, даже вышла спросить об этом. А я бы повернулся и выложил, что ужасно зол, что она меня буквально заставила, а теперь говорит, что я ей должен
Я замерз. Она не появилась, я зашел в дом. Она спала. Я понял, что опять мне хоронить чувства в себе, и с примесью злобы на нее, злобы на невыраженность злобы и жалости к себе, что все так отвратительно складывается, лег спать.
Раввин был счастлив, когда узнал о нашей ночи. Откуда только? Соседи что ли разболтали или она сама решила наконец «взять судьбу в свои руки»? Раввин не знал, кому можно сдать эту девчурку у себя на уме, еще слишком маленькую, по его мнению, чтобы рожать детей. А тут я, который должен
– А если я не хочу на ней жениться? – спросил я тоном, подчеркивающим мое исключительное уважение к раввину и надежду, что это уважение будет вознаграждено.
– Да ты это где ж такое видал, сынок?
Ненавижу эту фразу старших. Да разве может судить о возможном и невозможном человек, который никогда по-настоящему не заглядывал в чужую душу? По себе отмерил границы для других и судил, не замечая ничего вовне своеручно очерченных пределов? Хотел бы я ему посоветовать глянуть дальше кончика собственного носа, но оскорбление ничего не решит, а только усугубит, верно? Я вновь попробовал с ожидаемым от меня почтением выразить свою позицию:
– Я собираюсь посвятить свою жизнь молитвам и служению Господу.
Думал, оценит благородные стремления. Но он, напротив, озлобился:
– Это что же ты, сынок, издумал побираться, как нахребетник, и тратить плоды чужих трудов, ничем существенным не воздавая людям?
Я сжался, будто все внутри жаждало стать меньше и исчезнуть из-под его осуждающего взгляда. Стало стыдно и страшно.
– Ни в коем случае, господин, – пробормотал я, надеясь только, чтобы не полились слезы, – я хочу честно трудиться, как и мой отец. Но я хочу найти тихую молитвенную жену, которая поможет мне стать благим мужем.
– В тебе нет ни капли милосердия к чужому горю, ни капли любви к сестре своей перед Богом. Вместо того, чтобы спасти сиротку, ты ищешь, как самому устроиться поудобнее да полегче. Разве ты не знаешь, что Господь нам испытания посылает, чтобы мы, претерпевая лишения, становились лучше? Чтобы учились любить ближнего, который дан нам Волею Высшей. Ты меня разочаровал, сынок. Иди подумай над своим поведением. А как подумаешь, можешь появиться передо мной. И глаза опусти! Тебе стыдно должно быть – не смей смотреть на меня прямо!
Он развернулся и пошел куда-то. Я понял, что разочаровал его, а он разорвал мне сердце. Я смотрел ему вслед и думал, что вот сейчас он развернется, посмотрит в мои глаза, увидит боль, подойдет, скажет что-то ободряющее или, может, даже обнимет. Ведь я все еще ребенок, а он – мой духовный отец! И я хотел как лучше… Он безжалостно-мерным шагом уходил прочь, и я наконец заплакал.