Дина Рубина
БЕСПОКОЙНАЯ НАТУРА
Беспокойная натура[1]
Дина Рубина, ученица 10-го класса.
Кстати, Жан Жорес был полиглотом. Вы пс знали? Так вот, он был полиглотом.
Я узнала об этом па уроке истории. Наша историчка объясняла новый материал, никто, как всегда, ничего не слушал. Слова взлетали под потолок, кружились возле люстр и улетали с форточку, минуя головы учеников. А у меня, знаете, рефлекс па незнакомые слова: стоит мне услышать или прочитать что-нибудь непонятное, как я уже нс могу успокоиться, пока не узнаю, что это. Поэтому, получив важное сообщение про Жана Жореса, я бросала все свои мирские занятия и задумалась. Мной овладело традиционное беспокойство. Облокотившись на парту, я с умеренным интересом принялась изучать в окно давно изученный кусочек школьного двора.
«Поли» — «много», это я знаю. А «глот»? Наверное, от слова «глотать»? Вот говорят же: «живоглот» — это тот, кто глотает все живым, ну, так, как есть, без гарнира. Итак, «полиглот» — это тот, кто много глотает.
Тут, как всегда, очень некстати, я вспомнила не то вычитанную, не то услышанную где-то фразу: «Люблю повеселиться, особенно пожрать», — и моя не в меру развитая фантазия мгновенно стала разворачивать передо мной картины, одну живописней другой. Все они мелькали с моей талантливой голове со скоростью слов арии Фигаро из «Севильского цирюльника» и вызывали ассоциации по крайней мере, неуместные. Мне стало почему-то страшно весело, и пришлось зажать рот рукой и пригнуться к парте, чтобы историчка не заметила, что у меня хорошее настроение. Она бы и не заметила, если бы не Семка Сидоров, сидящий впереди меня. Он, видимо, почувствовал, что задняя парта трясется, обернулся и, увидев мои корчи, спросил громким шепотом: «А что, а?!»
Нытье исторички сразу оборвалось, и в классе наступила нездоровая тишина. Вне сомнения, наша уважаемая патронесса готовилась откинуть какое-нибудь педагогическое коленце. Но Семка! Именно от пего я не ожидала такого удара, И, злорадно посмотрев на предателя, я голосом, каким, наверное, разговаривала покойная Монна Лиза, спросила: «Сидорову плохо, можно его вынести?»
Сема покраснел и опустил ресницы. Класс заржал от удовольствия. Наши рысаки, наверное, представили, как это будет выглядеть. Во всяком случае, они оторвали от парт заспанные морды, и в глазах у них засветился животный клич «Хлеба и зрелищ!».
— Встань и выйди сюда, — сказала историчка.
Вот еще новости! Ее нотации я могла выслушать, сидя на своем месте. Опа думает, если я выйду к столу, мне будет гораздо более стыдно, чем если бы я сидела. Напрасно. Я люблю чувствовать себя в центре внимания.
— Выйди сюда, — повторяла историчка.
— С вещами? — осведомилась я.
— Как в баню!.. — загоготал Коська, и я тут же подумала, что когда человек просто идиот, так начинает острить, так ото уже получается стихийное бедствие.
— С вещами? — переспросила я, выразительно поглядев на Коську.
— С дневником, — отрезала историчка.
Так. Понятно. Старая пластинка.
Но, может быть, еще можно выкрутиться. Это я умею. Я помню, как-то в пятом классе меня вызвали по географии, и я успела прочитать только начало фразы: «Волга, великая русская река…», — и дальше не успела. Но я бодро вышла и бодро заявила, что Волга — это великая русская река, что она очень велика и т. д. и т. п. Знаете, в одной очень интересной книге я встретила такое предложение: «…И она (лошадь) понесла…» Я тоже, если можно так выразиться, «понесла».
Тщательно вспоминая все, что знала о Волге, я с чувством продекламировала строки из стихотворения Некрасова «Выдь на Волгу, чей стон раздается?», — сказала пару слов на тему «Чудна Волга при тихой погоде», вспомнила картину И. Е. Репина «Бурлаки на Волге», приплела заодно «Ивана Грозного и сына его Ивана», рассказала немного о защитниках Сталинграда и собралась уже пропеть «Из-за острова на стрежень», как вдруг услышала какие-то звуки, исходившие от географички Ады Семеновны.
Закрыв лицо ладонями и сотрясаясь всем телом, она смеялась.
Я выжидающе замолчала.
— Цицерон… — проговорила наконец Ада Семеновна, отнимая мокрые руки от лица. — Если бы у меня была такая способность трепаться, я училась бы на одни пятерки. Садись. Два.
С тех пор она меня называла не иначе как «Цицерон».
И в данный момент, медленно плетясь к столу, я рассчитывала только на свой язык.
— Нельзя ли побыстрее? — раздраженно проныла историчка.
А куда спешить? Я смиренно положила дневник на стол и встала возле учительницы, почтительно ожидая, когда она заведется.