— Это безобразие, — начала историчка. — Тебе должно быть стыдно! Девочке непозволительно так себя вести, это фиглярство!
«Фиглярство… фиглярство… так это от слова «фига»?»
— Кривляешься, паясничаешь, это же уродство!
(Между прочим, вы бы на пес посмотрели!)
— Мне надоело это повторять каждый урок…
А кто заставляет? Мне самой надоело.
— …Вот теперь мы посмотрим, как ты слушала объяснение. Рассказывай, что ты знаешь о Жане Жоресе.
Привет вашей бабушке! Я о нем кровная немецкая овчарка о синхрофазотроне.
— Клавдия Осиповна… я… видите ли… я смутно помню…
— Что, редко с ним встречались?
Ну это, положим, шутка низкого пошиба…
— Да… что же делать?
— Давай дневник, придется говорить с мамой.
Сейчас напишет: «Ваша дочь безобразно вела себя па уроке».
Безобра-азно! Нет, вы подумайте! Как будто я зарезала завуча или подожгла школу!
Взяв дневник, я поплелась обратно к парте и села, даже не посмотрев, как Семка реагирует на мое очередное падение…
Дома на всю катушку орет телевизор.
Папа лежит тут же на диване и, несмотря ни на что, стойко читает газету. Я, зная, что в программе сегодняшнего вечера небольшой семейный скандальчик, решаю сразу создать атмосферу взаимопонимания, для которой необходима тишина, и выключаю телевизор.
Возмущенные спокойствием в доме, выходят бабушка и мама из кухни, где они лепили пельмени к моему (!) приходу.
Спустя минуту из кабинета выходит дед. Все глядят на настороженно и, кажется, что-то уже подозревают.
— Жан Жорес был полиглотом! — торжественно заявляю я, обводя присутствующих взглядом. — Ясно?
— Вполне, — отвечает папа, аккуратно складывает газету и говорит маме: — Поздравляю. Тебя, кажется, вызывают в школу.
— Опять?! — кричит мама. — Это невыносимо! Я уже изучила лица всех учителей…
— Ну и продолжай дальнейшее изучение. — советует папа.
Но тут все на него набрасываются и начинают кричать, какой я невозможный ребенок, и что меня давно бы начать бить, и что все это плоды воспитания моего «обожаемого папочки».
— Тише! — кричит папа. — Тише, соседи подумают, что здесь кутит банда петлюровцев!
Больше всех на это обижается бабушке.
— Сумасшедшая семейка. — говорит она, направляясь к кухне. — А все потому, что эта негодяйка — единственный ребенок.
Бабушка ужасно обижается на маму из-за того, что у мамы не двенадцать и не восемь детей, а только одна негодяйка, то есть я.
После бабушкиной реплики папа с газетой под мышкой убегает в спальню — «спасаться», но мама следует за ним «добивать» его. Там до поздней ночи они будут спорить, от кого мне достался по наследству такой характер.
Мы с дедом остаемся одни. И больше всего мне стыдно перед ним. Я боюсь поднять глаза, но знаю, что дед укоризненно смотрит на меня.
— Ты же мне обещала, — говорит он. — Ты же обещала.
В самом деле, какая же я свинья, просто ужасная свинья!
Я пытаюсь что-то сказать, но дел машет руками и уходит в кабинет.
Постояв немного в комнате одна и поразмыслив о своей жизни, я направляюсь мириться к деду.
— Де-ед, — просительно тяну я, просунув голову в дверь кабинета. — Можно?
Дед сидит за письменным столом спиной ко мне и презрительно молчит, но я-то знаю, что он улыбается, и от этого даже спина у него добреет. Я захожу, плотно закрываю за собой дверь, сажусь на старый кожаный диван, который сохранился у нас еще с первых лет революции, и жду, пока дед заговорит со мной.
Наконец он откладывает ручку, снимает очки и сердито говорит:
— Ну, что ты опять натворила?
— Да, знаешь, де… — неуверенно говорю я. — вроде бы ничего особенного…
— Ну, конечно, — иронически подхватывает дед. — Они сказали: какая прекрасная, спокойная девочка эта Ёлка, пусть в школу придут ее родители и пусть..
— Дед! — перебиваю я. — Кто такой Жан Жорес?
— Выдающийся деятель французского социалистического движения. Блестящий оратор. Зверски убит за выступления против войны. А что?
— Нет, ничего. Он выдающийся деятель, а я негодяйка и выродок, да, дед?
— М… м… — мычит дед, снова поворачиваясь ко мне спиной. — Чепуха. Бабуля шутит… Просто у тебя беспокойная натура. Боже! Что я написал! Все из-за тебя. Нс мешай мне больше.
Он снова шелестит бумагами на столе и что-то пишет, а я встаю с дивана, подхожу к окну и начинаю ковырять застывшие на стекле капельки краски.
За стеной слышны голоса спорящих родителей.
— Это у тебя всегда были четверки по поведению, — отбивается папа измученным голосом.