И вот сейчас… О господи, не мог же я рассказать эту историю Алине! Перед кем угодно я мог выглядеть сумасшедшим, только не перед ней. Но, с другой стороны, нельзя же было разочаровывать ребенка! Когда мы уже подошли к дому, я решился:
— Хочешь новый анекдот? — бодро спросил я и начал ей все это рассказывать, боясь, как бы она не приняла меня за дурака. Алина внимательно выслушала, широко открыв глаза, и тихо спросила:
— Он, а можно, я постучу?
— Пожалуйста, — великодушно разрешил я. Я, знаете, здорово обрадовался, что она оказалась такой же чокнутой. Мы подошли к знаменитой водосточной трубе, и Алина, размахнувшись, три раза ударила палкой: «Бум, бум, бум!». «Бум, бум, бум!» — глухо разнеслось по этажам. На первом этаже женский голос крикнул в комнату:
— Иришка, иди кушать! Заседают твои человечки.
Мы засмеялись, и я облегченно вздохнул.
— Ну, вот, — сказала Алина. — Ты здесь сядешь но автобус и поедешь домой. А мне надо уже идти. Пока!
— Как пока? — возмутился я. — Тебе в какую сторону, в эту или в эту?
Молодец я все-таки! Как это мне вовремя пришло в голову, что ее надо проводить!
— Ты чего так поздно? — Мама внимательно смотрит, как я прохожу к себе в комнату, сажусь на постель и сонно стаскиваю с себя рубашку.
— Алину провожал, — устало, но не без самодовольства отвечаю я.
Мама удивленно смотрит на меня в молча переглядывается с папой.
— Алина… это что? — нерешительно спрашивает папа, почему-то улыбаясь.
— Это девочка, — вполне определенно отвечаю я.
Папа прыскает и выбегает нз комнаты. За ним выбегает мама, смеются в кухне. А я засыпаю, сплю крепко, как я все рассеянные люди, и во сне вижу Алину, водосточную трубу и человечков в желтых шляпах, которые живут под полом Иришкиного дома.
Мой отец[3]
Дина Рубина, ученица 11-го класса.
Мама сказала:
— Не умеешь ты жить, Алексей!
Она повернулась и ушла на кухню. Плакать. Отец поплелся за ней, но походя щелкнул меня по носу и весело сказал: «Не умею я жить, Татка!»
Голос веселый, а в глазах грусть. Житейская, обыденная…
Ох, не люблю я такие вечера! Сейчас они поругаются, а потом будут сидеть обнявшись в кухне, вспоминать свою фронтовую юность и, раскачиваясь, петь: «Бьется в тесной печурке огонь…»
Горе, а не родители!
Они там сидят, а мне, между прочим, уроки надо делать, потому что кухня, кроме того, что она кухня, еще и моя комната. Я учу уроки, сидя на раскладушке.
Письменный столик туда не поместился. Мы и раскладушку еле втиснули, хотя отец считает, что это совсем неплохо.
— Ты подумай. Говядина, — говорит он мне. — Полная автоматизация: ты лежишь на раскладушке и можешь одновременно рукой закрывать дверь, а ногой открывать форточку в окне!
На житейские неурядицы надо смотреть бодро.
Я знаю, из-за чего сегодня скандал.
Подошла наша очередь на квартиру. Мама обрадовалась, купила торт, бутылку сухого вина, и мы вчера «обмыли» это дело. За ужином шумно обсуждали расстановку мебели в новой квартире, острили, хохотали, строили шикарные планы на лето…
А сегодня отец кому-то уступил нашу очередь.
— Лиза, у них трое детей, а у нас одна Татка…
Что же делать, отец не умет жить! Я, когда была поменьше, не могла понять, как это можно уметь или не уметь жить. Живет человек — ну и живет себе. Ест, пьет и все такое. Что здесь надо уметь? Но, оказывается, в мире взрослых все гораздо сложнее…
Иногда отец остается свободным от дел и ему вдруг приходит в голову мысль пойти встретить меня из школы. О! Это ужасно! Я выхожу с ребятами из вестибюля и вижу в стороне отца. Завидев меня, он склоняется в глубоком поклоне, левой рукой придерживая невидимую шпагу, а правой размахивая невидимой шляпой со страусовыми перьями. И все это непринужденно, как при дворе Людовика XIV.
Мне становится нестерпимо стыдно. Я жгуче краснею, беру отца под руку и, оглядываясь на ребят, которые с интересом смотрят на нас, бормочу: