— Ева! — бабка стучала в стенку из кухни. Значит, завтрак готов, пора вставать. — Евка!
— Ну что ты стучишь, как гестапо! — сонно пробормотала она, заведомо зная, что бабка не услышит и будет колотить в стенку до тех пор, пока Евка не появится на кухне.
Она с закрытыми глазами нашарила шлепанцы и поплелась в ванную.
«Эта физиономия, — подумала она, разглядывая себя в зеркале над умывальником, — всегда напоминает мне о чем-то грустном».
Евка привыкла думать о себе как о чужом и не совсем приятном ей человеке. Почистив зубы, она внимательно посмотрела на свое отражение и сказала ему полушепотом, чтобы бабка не слышала: «Папа говорит, что ничего все девушки к шестнадцати годам расцветают. Что ж, будем надеяться… Но ты, дитя мое, что-то подозрительно долго не расцветаешь! Прости, конечно, но сдается мне, что ты просто-напросто кикимора!» закончила она и водрузила расческу на место, потому что бабка любила порядок. Скуластая и раскосая Евка в зеркале ничего не ответила, но, наверное, затаила обиду.
— Евка! — опять крикнула бабка из кухни. — Все простыло!
«Ну и имечко!» — подумала Евка в миллионный раз. Она так часто думала именно этими словами, что у нее уже выработалась мысленная интонация. «Ну и…» — думала она на вдохе и делала крошечную паузу. «И — имечко!» кончала она на выдохе и мысленно ставила три восклицательных знака.
— Ев-ка! Что ты сегодня, сдохла?!
— Пора, пора, рога трубят! — вполголоса пробормотала Евка. Она вообще была негромким человеком. На кухне бабка сплетничала с соседкой.
— С женой он не разводился, — доверительно сообщала бабка, — но у него была еще женщина, любовница… — Увидев Евку, она смутилась и поправилась: Он… он с ней… э-э… дружил…
— Да, — иронично и негромко сказала Евка, садясь за стол. — Дружил. С женой он дружил ночью, с любовницей — днем.
— Попридержи язык! — закричала бабка.
— А ты не сплетничай о моем отце, — спокойно ответила Евка. — Что там у тебя, котлеты? Я не хочу…
— Ничего, ты начни, аппетит разыграется.
— Разыграется, — буркнула Евка. — Ногами гамму до мажор в терцию.
Вообще она не любила долгие препирательства с бабкой, в которых та все равно выходила победителем. Она считала, что пожилым людям многое стоит прощать — так с ними легче жить.
Допивая свой чай быстрыми и мелкими глотками — она опаздывала на репетицию, — Евка доброжелательно сказала бабке:
— Заметь, каждое утро даю себе слово не огрызаться. Не из благих побуждений, мне просто лень… Но обещаю, шеф: если ты еще раз утром начнешь ломиться в стенку — я останусь заикой и, как инвалид, буду жить на твоем иждивении. А это тебе не улыбается, насколько я понимаю.
Ее сапоги в коридоре стояли рядышком, сиротливо, как два новобранца с обнаженными головами, и Евка поскорей стала их натягивать. «Ты опять опоздаешь», — напомнила она себе. Потом она долго стояла на остановке троллейбуса. Здесь ходили только восьмой и одиннадцатый. Евка ждала одиннадцатый, и, как всегда в таких случаях, восьмые ходили один за другим, а одиннадцатых вовсе не было, и поэтому казалось, что восьмых на линии сто штук, а одиннадцатых всего два и водители обоих пьяны.
С утра шел снег. Медленные снежинки оседали на меховой шапочке с козырьком и на воротнике куртки.
Евка опаздывала на репетицию. Она играла в джазово-симфоническом оркестре при народной филармонии. В оркестре играли ребята из консерватории, из училища, и Евка — выпускница специальной музыкальной школы — была там самой маленькой.
Она играла на фоно, а иногда, когда не приходил Рюрик, на клавесете…
Когда она пришла, ребята уже налаживали аппаратуру. Евка положила ноты на рояль и наблюдала, как Дима устанавливал микрофон. Он очень сосредоточенно крутил что-то, время от времени откидывая назад спадающие на глаза черные волосы. У Димы была смуглая кожа, очень темные брови, ресницы и глаза, поэтому белки казались особенно яркими и светлыми.
«Слушай, а он тебе нравится, — сказала себе Евка и, немного подумав, небрежно ответила: — Да, чуть-чуть…»
— Раз… раз… — буркнул в микрофон Дима, и в динамике гулко отозвалось: — Раз, раз…
Евка подумала, что скучно, когда все, проверяя микрофон, говорят почему-то «Раз, раз…». Будто нет других слов… Она подошла и сказала в микрофон:
— Крокодил.
— Крокодил, — отозвалось в динамике. Дима увидел ее и улыбнулся.
— А, праматерь! Привет, как жизнь?
С ним всегда можно было перекинуться парой интересных слов. С ним и с первой скрипкой — Акундиным. Акундин был совсем взрослым, он занимался на четвертом курсе консерватории и часто на репетиции приводил девушек. Каждый раз новую.