После репетиции они вышли втроем на улицу и остановились у киоска Дима покупал журнал «Смена». Акундин, запрокинув голову, посмотрел на небо, и его борода сразу стала похожа на бороду умирающего Бориса Годунова.
— Посмотрите, какая туча надвинулась на этот город! — сказал он, и с этого момента Евка поняла, что здорово его уважает. За то, что он очень взрослый и умный, за то, что, несмотря на его пошлое воспитание, он умеет быть порядочным с порядочными людьми, за то, что он сказал сейчас про тучу торжественно-эпическим тоном, как древний сказитель о славной дружине Олега.
Еще она подумала, что хорошо все-таки видеть по субботам Рюрика, Диму, Акундина, этих симпатичных ей людей. Все-таки хорошо…
Они договорились навестить завтра Рюрика и разошлись по своим делам. Евка пошла по магазинам отчасти потому, что ей нужно было кое-что купить, отчасти потому, что не хотелось идти домой.
Снег прекратился, но небо оставалось угрюмым и было похоже на старую шинель, тяжелую и плохо греющую, которой накрылся хворающий зимой город.
На троллейбусной остановке стояли всего двое — старуха в сером пуховом платке и высокий мужчина в коротком полушубке. Он нетерпеливо посматривал на часы и щурил раскосые темные глаза.
Евка остановилась и прислонилась к будке с газ-водой, чтобы можно было наблюдать за мужчиной. Она и не думала подходить к нему, ей было хорошо стоять так поодаль, чувствуя в груди теплые толчки сердца, и следить за милыми, дорогими движениями этого человека.
«Отпустил усы… — подумала она. — И ему очень идет. Молодит. Он стал похож на Д'Артаньяна средних лет… А в пальто, конечно, свернутая в трубочку газета. Не подойду, он куда-то спешит…»
Но вдруг ей стало страшно, что вот сейчас подойдет троллейбус, и этот человек уедет куда-то по своим делам, и бог весть когда они еще встретятся так случайно…
«Только подойду и спрошу: скучает он по мне или нет… — подумала она. — Любопытно: скучает или нет…»
Она подошла к нему сзади, тронула за рукав полушубка и негромко сказала:
— Папа.
Он вздрогнул, обернулся и… Он взял в ладони ее лицо и, взволнованно и радостно вглядываясь в него, быстро сказал:
— Евочка, детка моя родная!.. Откуда ты здесь, что ты тут делаешь?
Но Евке важно было задать ему сейчас тот вопрос.
— Ты шкучаешь по мне? — теплые отцовские ладони не выпускали ее мордочку, поэтому слова звучали смешно и шепеляво, как будто Евке было три года. — Шкучаешь по мне?
Отец засмеялся, сказал:
— Скучаю, конечно, детка моя. — Он отошел чуть-чуть назад. — Как ты вытянулась! Какая ты стала хорошенькая! Повернись. Тебе мало это пальто. На днях купим новое…
Он говорил, быстро перебивая себя, смеясь и жадно дыша на озябшие Евкины руки.
— А я был у тебя три раза, но не застал.
— Я не живу дома, — улыбаясь и разглядывая его, сказала она. — Я живу уже полгода у маминой тети. Тетя Соня, помнишь? Я не могла больше жить одна в пустой квартире, это очень тяжело. Ты спешишь куда-то?
— Что ты! — сказал он. — Мы не виделись полгода… Я так рад, что встретил тебя!
— А я с репетиции. Помнишь, я тебе говорила, что играю в оркестре? Не помнишь… Если ты не слишком торопишься, сядем в том скверике на скамейку… Там хорошие скамейки…
— Да, да, конечно… — сказал отец.
Они сели. Отец достал пачку сигарет, закурил.
— Ты куришь? — улыбнувшись, заметила Евка. — Удивительно. Не поддаться соблазну в юности и начать курить в сорок лет…
— Эта тетя Соня к тебе хорошо относится?
— Она по-своему ко мне привязана. А я нет. Ты же знаешь, я человек без привязанностей…
— Мама пишет? — осторожно спросил он, глядя в сторону. А Евка смотрела прямо ему в лицо, улыбаясь и вглядываясь в морщинки у глаз. Вблизи отец не казался таким молодым… Она смотрела на свернутую трубочкой, торчащую из кармана газету, и ей было хорошо и спокойно, как в детстве, когда все они были вместе.
— Мама пишет, шлет деньги, зовет к себе, в общем, делает все, что в таких случаях полагается делать… Но я не поеду, я не нужна ей… — Евка вдруг вспомнила Акундина и спокойно сказала: — Мама в расстроенных чувствах, ты же знаешь… Она второй год в расстроенных чувствах… Она тебя любила больше, чем меня, наверное, поэтому уехала, когда ты… ушел…
— Маму не надо осуждать, Евочка, — так же осторожно сказал отец.
— Ни в коем случае… — подтвердила она. — Я не судья, папа. Да и бесполезно осуждать женщину, которая может два года жить вдали от своего ребенка. Это уже бесполезно… Я ни к кому не привязана, поэтому не имею права осуждать ни маму, ни тебя. — Она помолчала. — Я только давно хотела спросить тебя, папа… Я понимаю, что любовь к женщине может пройти… Но мне всегда казалось, что любовь к своему ребенку, во всяком случае пока он жив, — чувство непреходящее. Разве это не так? Ты можешь расценивать это как простое любопытство. Простое любопытство, потому что, видишь, мне уже не больно говорить об этом, я говорю спокойно, как говорят о давно умершем близком человеке. Единственно, что бывает больно по вечерам, — это то, что я совсем одна…