Пожилой молчаливый бармен, — все лицо в каких-то складках-шрамах, в перепончатых подкрыльях, как тело летучей мыши, — сосредоточенно отчищал от налета медные краны. Отвечая на вопрос, вдруг поднял голову и выстрелил из ветоши всех этих складок и шрамов васильковым взглядом престарелого василиска.
Не помню, что я спросила, не помню, что он ответил.
Наконец, сказал:
— А вы от группы не отстанете? — Наверное, видел, как я выходила из автобуса.
— Ну… отстану… — вяло отозвалась я.
После двух-трех глотков, как обычно, почудилось, что тоска слегка ослабила хватку своей чешуйчатой клешни на моем горле и стало чуть свободней дышать. А может, осеннее солнце в пунцовой листве этих юных кленов через дорогу дарило какую-то надежду… на что, господи?
Я продолжала сидеть, перебрасываясь с лысым барменом легкими, ничего не значащими словами чужого языка, которые, в отличие от русских слов, не обжигали горло и грудь, не вскрикивали во мне любимым именем мужа и тремя именами дочки, из-за которых мы с ее отцом ругались-ругались, да так и не смогли, просто не успели договориться…
Я по-прежнему проговаривала ее имя-тройняшку мысленно или шепотом, наедине с собой: Саша-Наташа-Даша — и боль шелестела в горле и груди, как змея в высохшей траве, и жалила, жалила, жалила… Мне нравилось, понимаешь, что у моей призрачной девочки целых три имени! Словом, в то время я была еще менее нормальной, чем сейчас, и вполне это сознавала.
И вот, сидя на высоком табурете за стойкой в незнакомом баре совершенно чужого города и глядя в окно на пылающие листья молодых канадских кленов, я вдруг сказала себе, что, пожалуй, могу спастись, оставшись здесь на какое-то время.
— У вас работа есть? — спросила я бармена.
— Смотря какая работа вас интересует, — отозвался он, помолчав. У него были хорошие крупные руки, пребывавшие в постоянном не суетливом действии.
— Любая, — сказала я.
Он оказался хозяином бара, в прошлом — разорившимся фермером. Женился на женщине, чьей семье это заведение принадлежало уже лет сорок. Так что…
— Может, все у меня тут сложится? — задумчиво пробормотала я.
— Только вам придется тормознуть с алкоголем, — заметил он, мельком глянув на второй мой бокал с виски.
Минут через сорок, когда наша группа вернулась, и люди стали взбираться в автобус, я выскочила на улицу, подошла к экскурсоводу и скороговоркой сообщила, что не еду с ними, остаюсь здесь. Он, помнится, оторопел и несколько мгновений не знал, что сказать. Потом произнес, внимательно меня разглядывая:
— Вы уверены, что хотите именно здесь? У нас там дальше по маршруту…
— Да, да! — Я нетерпеливо махнула рукой, обрывая его, и кинулась разыскивать свою сумку в свалке багажного отделения. Он подошел и стоял рядом, пока я ворочала чужие сумки и чемоданы.
— Вы все же подумайте, — неуверенно проговорил он. — Здесь вряд ли найдется…
Я схватила сумку и пошла прочь. Уже из окна бара видела, как автобус валко повернул за бензоколонку и вырулил на шоссе.
И пошел полоскать меня «Бабий ветер» по сусекам и углам этого глухого чужого края…
Ты вполне можешь спросить (и люди спрашивали), почему, собственно, я не вернулась домой? Зачем приговорила себя к вечной отсидке на чужбине — да так, что сейчас, спустя чуть не четверть века, я уж и не понимаю, не чувствую, где дом, где чужбина, где свои, а где чужие. Думаю, точно так и те сахалинские профессора, отбыв свои страшенные срока, боялись вернуться по домам, остались в местах отбывания: боялись не застать свою жизнь там, где ее покинули.
Понимаешь, проходила неделя за неделей, месяц за месяцем, и я научилась понимать и даже заставила себя поверить, что Санька здесь нет. Здесь. Нет. Но домой возвращаться боялась. Я боялась, что и там его может не оказаться.
Сейчас не могу себе простить, что в оцепенелом горе, в безуспешной своей битве с драконом тоски я покинула своих стариков. Не позабыла — нет, конечно. Но звонить не получалось. Однажды позвонила из Торонто и минут десять молчала под папины выкрики: «Доця!!! Шо ты молчишь?! Вякни хоть слово, доця!!!» — а у меня спазм перехватил горло, и я чуть не лбом колотилась о стенку, мычала, давилась, а вымолвить ничего не могла. Да, я посылала им деньги, но на открытки теть-Тани не отвечала. Понимаешь, если б она хоть пару человеческих слов написала — мол, «бедная моя доця», что-нибудь такое. А она же все малое пространство открытки исписывала стихами Эдуарда Асадова!
Два таких послания — последних — помню. Где-то у меня валяются эти открытки. «Сердцу трудно, сердцу горько очень / Слышать шум прощального крыла. / Нынче для меня не просто осень — / От меня любовь моя ушла».