Ты ведь много путешествуешь, наверняка не раз попадала в водоворот таких уличных концертов: эти бродячие индейские группы разъезжают по всему миру. Я и в Нью-Йорке их сколько раз встречала. Помнишь, гигантские перья у них на головах и за спиною, как будто ощетинились обезумевшие ангелы? И инструменты у них потрясающие: бубны, окарины, свистульки-вистлы, поющие чаши… Особенно перуанская флейта кена. Ничего особенного: открытая тростниковая флейта, семь отверстий. Но вот что интересно: сам голос ее, тембр исполнен такой высокой тоски, а мелодия выходит вольной, ветреной, даже счастливой — в надмирном своем истекающем плаче. Она вроде и плачет обо всех нас, ее недаром называют «флейтой печали», да и исполняют на ней «эндечас», надгробные плачи. Но то ли оплакивают они умерших иначе, то ли потому, что строй этой тросточки — мажорный, получается совершенно фантастическое звучание: беспредельное, томительное, вольно-беспечное. И все тебе становится нипочем — жизнь, смерть, все одно: твою душу обнимает такой простор, такой ветер тебя несет…
И стояла я там, перед этими взъерошенными ангелами, которые для меня лично исполняли на флейтах счастливый мой «Бабий ветер» и уносили меня на такую высоту к такому невыносимому ликованию-рыданию, что горло стискивал спазм, а я только радовалась, что на мне большие темные очки и не видно, как плачу я от счастья, как улетаю все дальше, улетаю на этом ветру, под эту музыку…
Я тебе сейчас расскажу про гибель Санька, и больше ты меня никогда ни за что об этом не спрашивай.
Он был одним из самых опытных пилотов. Его маниакальная аккуратность, осторожность и подозрительность к любой мелочи могли страшно раздражать. А прогноз погоды для нас, шаровиков, — это не мелочь, это самое главное. И потому ни мне, ни ребятам, которых он спас ценой своей жизни (это была группа парашютистов), — до сих пор непонятно, как он не увидел, не учел той грозы. А когда увидел, было поздно.
Я тебе уже объясняла насчет баланса: подъемная сила должна быть больше веса аэростата и всех, кто в нем находится, — из-за разницы давления внутри и снаружи шара. Соответственно, как только вес уменьшается, шар резко поднимается. А потому нельзя сбрасывать за один раз больше двух человек, нельзя их сбрасывать во время набора высоты, когда и так баланс смещен в сторону подъема.
В общем, в тот день, осознав, что шар летит в бурю, мой муж принял решение спасать пассажиров, поднялся на максимальную высоту, сбросил всех разом и один ушел в грозовое облако.
Я была беременна дочкой, восьмой месяц. Саша-Наташа-Даша… Ребята не хотели пускать меня смотреть на эти оборванные, обугленные синие тряпки, оставшиеся от шара, на куски разломанной корзины, разбросанные по полю… Я пробилась через всех… упала, ползла к нему… обезумела. Сейчас понимаю: лучше бы думала о ребенке, ведь он… она была единственным, что у меня оставалось. Что могло бы остаться от Санька.
…Господи, где я, о чем я?
Ну да, в Ванкувере.
Прямо там, на площади я сняла номер в отеле, на пятнадцатом этаже — такая башня была высоченная, с балконами, очень мне понравилась. Дорогой отель, я и искала дорогой — после всех моих закусочных, баров и казино с паскудными стрип-клубами. Заселилась в роскошный номер, вышла на балкон и чуть не взвыла от счастья: мне показалось, что я в корзине воздушного шара, и облака плывут навстречу, и воздух такой — мой, особенный, напоенный озоном…
А внизу, вдаль и вокруг простиралась бухта Инглиш, и, как в опрокинутом небе, на синейшей искристой глади парили корабли, баржи, подъемные краны и какие-то белые колпаки, похожие на шатры шапито. А на горизонте покатыми спинами круглились темно-синие горы.
Я спустилась вниз, заказала в суши-баре разных деликатесов, сидела, запивала их японским пивом, которое показалось мне слабоватым по сравнению с моим уже привычным и уже необходимым виски; слабоватым, но праздничным, веселым. И так мне было хорошо, я словно вернулась откуда-то к самой себе — пусть покалеченная, но живая. Все кончено, думала я, вот теперь все похоронено. Вот сейчас я уж точно выкарабкалась.
Когда стемнело, и в баре вдобавок к электрическому свету включили потолочный плафон-витраж, и четыре витражных веселых лампы по краям барной стойки дробно засветились и медленно закрутились, рассыпая вокруг серебряный, малиновый, леденцово-скользящий свет, я расплатилась и вышла.
В огромном холле почему-то толпился народ. Сначала я подумала, что заселяются два автобуса с туристами, потом поняла, что ошиблась: публика, и мужчины и женщины, были в вечерних нарядах и группками, по двое, по четверо направлялись куда-то вглубь.