И время от времени я заходила в спальню посмотреть на Мэри. А он все спал и спал, не меняя позы, с закинутой рукой, как будто плыл издалека; как будто всплывал из недр чьей-то чужой жизни, к себе всплывал, не в силах прорвать последнюю пелену сна…
В окне на пустынном бордвоке горели желтушные фонари, ветер юзом гонял по деревянному настилу змейки сухого песка. Начался дождь, взъерошил черную воду залива. Пенные глыбы волн обрушивались на черные глыбы волнорезов, а далеко-далеко на горизонте мигали огоньки какого-то сухогруза на рейде, чудесно преломляясь в стеклянном шаре на моем подоконнике.
Я стояла над спящим человеком и думала о старости.
Знаешь, я давно поняла, что тут, как в детстве, существуют разные возрасты: первая старость, вторая старость, третья старость… Обычная хронология жизни: ты — младенец, ребенок, подросток… Затем на тебя обрушивается безжалостная юность, всегда мучительная молодость, трагическая многопудовая зрелость… А теперь переверни эти песочные часы, и все покатится обратно, только очень быстро. Пока наконец ты не вынырнешь в неизвестном душе твоей месте, с ходунками в руках, с аппаратом искусственной вентиляции легких, в подгузнике — как есть младенец. А просто ты приплыл к концу, вернее, к началу. Ты никого не узнаешь, и место твое не узнает тебя… Это — третья, последняя старость. А я-то давно решила: промчу с блеском первую старость, с достоинством пройду вторую, а от третьей себя избавлю. С парашютом сегодня прыгают в любом возрасте, это здесь модно. С моим-то опытом, с моими-то дипломами — кто усомнится? И — не открыть парашют! Пролететь последний раз над зачарованной землей, где-нибудь над красными горами Аризоны, подарить душе такое вот искреннее, благодарное прощание с миром…
А может, попрошу Боярина пустить меня самой покататься на шарике. И — улечу. И — не вернусь. Это ведь даже романтичней — встреча не с землей, а с небесами. Явиться пред высочайшие очи: вот она, сама прилетела к Тебе, Господи! Суди по совести и смотри, не мухлюй.
Я опустила глаза и вдруг встретилась глазами с проснувшимся Мэри.
По выражению его лица поняла, как ему тошно и как он страдает. Видно, ощутив на себе одеяло, понял, что я все знаю и все просекла — и про его идиотства со сменой пола, и про малодушие и болтовню, и про то, что не только посторонние люди, а и сам он никак не определит, кто же он, собственно, такой, мудила годков за сорок?
— Галин, май дарлинг… — пробормотал он, виновато и обреченно зажмурившись, как будто ожидал, что я его ударю. И лицо обеими руками закрыл — ну, смех и грех!
Я вздохнула.
Мне вдруг пришло в голову, что…
Знаешь, однажды я читала интересную статью про таких вот людей, мужчин и женщин, которых принято называть асексуальными, то есть не испытывающими влечения вообще ни к какой особи. Они и сами не могут в себе разобраться, и всю жизнь так и живут одинокими никчемными сколками рода человеческого. И что, оказывается, неправильно — смириться с этим, неправильно опустить руки. Это и правда сбой в программе, недогляд природы, забывшей научить человека сексуальному влечению. Мы-то все рождаемся уже обученные, уже с этой программой внутри, только запускается она позже. А у них, у таких вот мэри, заблудившихся в именах и понятиях, программа не запускается, ибо нет механизма, нет кнопки запуска. И тогда…
…Тогда надо запустить ее вручную; потрудиться надо, терпеливо обучить их стремлению к любви — вот как Оливия учит слепоглухонемых обратиться к этому миру, не отвергать его, сказать ему наконец привет. И, может быть, это — самое милосердное, что можно сделать.
Я вспомнила, что читала об одной женщине, которая даже открыла фирму для таких вот несчастных мужиков, сорокалетних и пятидесятилетних ничейных мальчиков. Их обучали милосердные бабы, которых назвать проститутками просто не повернется язык.
Ну вот, сказала я себе, считай, что перед тобой тяжелый, но не безнадежный случай. Пусть это будет процедурой, таким вот очередным бразильским бикини, что ли. Вытащи его из темноты, в которой он тычется во все углы, не понимая, что делать со своим телом и своей душой. Давай, окажись хоть кому-то полезной. Помоги же ему. Спаси его! — ведь, кроме тебя, у него — никого на свете.