— Не трогать! — жестко отрубил товарищ Васильчук, Игнат Гордеевич. — Ты что, первый день воюешь? Где ты видел дураков, чтоб в степи новые полушубки бросали? Не иначе тут какой-то подвох…
Между тем чуть не целый эскадрон понемногу собрался вокруг саней с диковинной находкой. Командир обернулся и махнул рукой:
— А ну, двигай подальше. Или жизнь надоела? Бойцы повернули коней и отъехали сажен на двадцать, образовав полукольцо вокруг саней с полушубком и полураздетым трупом офицера. На месте остались только командир, комиссар, Кольцов да Серега. И тут Серега обратился к Игнату Гордеевичу:
— Товарищ командир, разреши мне взглянуть, что там за подарок. Все же я как-никак торпедистом служил…
Командир внимательно посмотрел на Серегу и приказал:
— Разрешаю. Но только смотри, аккуратно!
Серега не по-кавалерийски тяжеловато слез со своей гнедой кобылки и, не торопясь, чуть враскачку подошел к саням с полушубком. Сначала он зачем-то обошел их кругом. Потом наклонился над полушубком и осторожно приложился к нему ухом. Все молча ждали.
— Ну, что? — спросил, наконец, командир. — Тикает?
— Не, — задумчиво отвечал моряк, поднимаясь. — Может, она ударная, кто ее знает… — Он минуту постоял, словно копя решимость, и махнул рукой: — Эх, была не была! Но только, товарищ командир, уговор: полушубок — мой. Идет?
— Идет, — согласился командир.
Серега, широко улыбнувшись, сразу повеселел, словно согласие командира страховало его от риска. И решительно шагнул к саням. Подышав на ладони, он вынул из-за пазухи моток бечевки, сноровисто привязал ее к ремню и, разматывая веревочку, побежал к нам.
— Эх, жаль полушубочка! — залихватски весело воскликнул он и серьезно посоветовал: — Вы бы, товарищ командир, спешились и другим приказали. Неровен час…
Командир товарищ Васильчук мрачно покосился на него и пробурчал:
— Давай, давай, действуй!
Серега отошел еще подальше и дернул за бечевку. Узел в полушубке свалился с саней в снег, из него выпал какой-то продолговатый сверток. Взрыва не было… Тогда Серега, — не торопясь, двинулся к саням, на ходу снимая свой тоненький потертый бушлат. Бросив его наземь, моряк быстро влез в полушубок, аккуратно застегнулся, перепоясался ремнем и… метнулся вприсядку!
— Ты смотри, ты смотри! — восхищенно покрутил головой командир и тронул красавца каурого вперед.
Возле Сереги Васильчук легко спрыгнул с коня и, прочно ставя на землю свои кривые ноги, грузно подошел к морячку.
Серега поднял сверток и почтительно вручил его командиру. Бойцы, спешившись и держа коней на поводу, сгрудились вокруг Игната Гордеевича.
— Занятно, — проговорил тот, — еще в оренбургский платок упаковано. — Он осторожно размотал платок.
В платке оказался черный футляр непонятной формы. Командир раскрыл его. И в лучах луны скромно и гордо блеснуло лакированное дерево.
— Скрипка! — произнес командир, и было в его голосе не столько удивление, сколько разочарование.
— Во, гады! — повторил свое любимое словцо Серега. — Люди нехай пропадают, а эту буржуйскую музыку в тепле держат! Одно слово — контра!
Но командир товарищ Васильчук молча разглядывал скрипку, осторожно поворачивая ее в заскорузлых толстых пальцах, пальцах шахтера и кавалериста.
— Не, неверно ты говоришь, матрос, — убежденно высказался он наконец. — Неверно! Скрипка — то не буржуйская музыка. Оно, конечно, до двадцать пятого октября нашего брата к ней не подпускали — знай, мол, сверчок, свой шесток, твое дело балалайка да гармошка. А ныне другой поворот сделан. Кто знает, может, вот тут, среди нас с вами, таится будущий знаменитый скрипач, а? Наш рабоче-крестьянский скрипач, товарищи!
Все серьезно и внимательно оглядели друг друга, словно желая сию же минуту угадать этого таящегося музыканта.
Тут какая-то непонятная, повелительная сила вдруг заставила Федю Кольцова обернуться к саням. И, честное слово, волосы встали у него дыбом под буденновской богатыркой: замерзший офицер с перевязанной башкой, валявшийся в санях возле тюка со скрипкой, приподнявшись, целился в Игната Гордеевича из маузера…
Дико вскрикнув, Федька сделал гигантский прыжок и обрушился на ожившего беляка, выхватив из кобуры свой маленький «браунинг». Он выстрелил в офицера, тот сразу сник и больше не шевелился. Но маузер, крепко стиснутый в руке, не упал на солому… Кольцов зло дернул его к себе. Белый гад, уже мертвый, не отдавал оружия. Все больше ожесточаясь, Федор стал выдирать его из сжатых мертвой хваткой пальцев. Наконец, это удалось, и Федя медленно пошел к товарищам.
Но на него никто не обращал внимания. Товарищи сгрудились над чем-то лежащим на земле. А со всех сторон к этому месту бежали спешившиеся конники…
Федя тоже подошел к костру и заглянул через чье-то плечо.
На снегу навзничь лежал Игнат Гордеевич, их боевой командир. Его голову поддерживал Серега, а военком, расстегнувши командирскую шинель, обматывал грудь Игната Гордеевича бинтом, рядом стоял полковой фельдшер. Товарищ Васильчук крепко прижимал к себе скрипку. И из-под бинта на нее стекала тонкая струйка крови…
— Что с ним, с товарищем командиром? — спросил Федя почему-то шепотом.
Боец, стоявший впереди, не оборачиваясь, тоже шепотом ответил:
— В самое сердце попал, подлюга…
— Кто — в сердце?! — отчаянно закричал Федя. — Как — в сердце?! Ведь он не успел…
— Успел, — горестно ответил боец. — Успел, матери его…
Командир пошевелился.
— Где Федя? — спросил он. Бойцы пропустили Федю вперед.
— Федя, сынок, отвоюешь, поезжай в Москву, — с усилием прошептал командир, — учись на скрипача. Тебя музыка любит. Потому — вот тебе мой… и ото всего полка подарок. Береги его… как буржуи берегли. Они в этом, сволочи, понимают…
Комиссар быстро наклонился, бережно принял скрипку у командира и отдал Феде. Тот стал на колени.
Так он простоял на коленях со скрипкой в руках возле командира, покуда тот не вздохнул в последний раз.
А ночью Федя заболел. У него открылся жар. Федю оставили в попутном селе, в походном лазарете. А оттуда в розвальнях, а потом в поезде переправили в тыловой госпиталь, из него — во второй, третий.
Всюду с Федей путешествовала скрипка. Всюду врачи, фельдшера, санитарки заботились, чтобы он, упаси бог, не забыл ее ненароком. Ведь на приклеенной к футляру бумажке было обозначено и скреплено подписью комиссара и полковой круглой печатью, что «этим конфискованным у мировой буржуазии музыкальным инструментом награжден за боевые заслуги в борьбе против кровососов и палачей трудового народа и за музыкальный талант на горне, коим он призывал красных бойцов Н-ского кавалерийского полка только вперед, юный коммунар товарищ Кольцов Федор. Командование и красноармейцы Н-ского кавалерийского полка велят тебе, Федя, помнить вечно завет нашего дорогого командира товарища Васильчука Игната Гордеевича, который, закрывая свои геройские очи, с сердцем, пробитым белогвардейской пулей, приказал тебе стать первым рабоче-хрестьянским скрипачом».
Федор выписался из госпиталя и приехал в родную Одессу — в латаной-перелатаной гимнастерке, ветхой шинелишке и с драгоценной скрипкой в руках.
Но скрипачом стать ему не привелось. Не те были времена. Федор стал работать грузчиком в возрождавшемся порту, учился в ФЗУ, слесарил в судоремонтных мастерских…
А скрипка… Скрипку Федор не забыл. Потихоньку от всех, доставши какой-то древний «Самоучитель игры скрипичной, дабы досуг свой проводить с нежностию и душевностию», он вечерами забирался на безлюдный пляж, устраивался под обрывом крутого берега и тихонько трогал смычком струну…
Знала об этом тайном ученье лишь одна живая душа — двенадцатилетняя Леля — дочка красного партизана, а нынче — начальника Одесского порта.
Годы шли. Федора командировали учиться в вуз. Оттуда он вернулся снова в Одессу, в порт. Ну, а Леля — Леля стала его женой.