- Да, - сказал Ги, - я учил его грамоте, геометрии, верховой езде, этикету и прочей ерунде, столь необходимой человеку такого высокого происхождения, как мой несравненный месьор...
Обрывая листья, лил сплошной дождь, равномерным шумом убаюкивая и без того сонных путников, а Гуччо говорил и говорил, наслаждаясь звуками своего приятного баритона, однако же не замечая, что постепенно глаза его покорных слушателей закрываются, а головы склоняются; что смысл его речей уж больно затейлив, да к тому же погребен под массой лишних слов; что, в конце концов, уже середина ночи и после долгого дня пути все хотят спать...
Но вот и сам он, оборвав монотонный рассказ свой на полуслове, уснул. Костер угасал, и шум дождя становился прерывистей, глуше... Наступал новый день.
Глава 7
Долгая дорога завершилась у стен древнего Нилама. Путешественники, усталые, но умиротворенные утренней свежестью и теплом, шагом въехали в город.
Заспанные стражи у ворот при виде Тротби заметно оживились, принялись почтительно кланяться. Он же на них никакого внимания не обращал: взор его, ставший вдруг надменным, был направлен вперед и вверх, туда, где уже показался ослепительно яркий край оранжевого солнца. Тонкие губы месьора наследника были поджаты, а брови сдвинуты к переносице, так что казалось, будто он только сейчас сошел с картины придворного живописца. Энна и Одинокий Путник смотрели на него с удивлением.
Колобок также изменил выражение лица. В крохотных глазках его мерцал злобный огонек, толстый маленький нос сморщился как от неприятного запаха. И он проехал мимо городских стражей молча, не подарив им даже короткого взгляда.
Тут Энна и Одинокий Путник насторожились. С того мгновения, как они покинули заброшенный дом на краю леса, ни Тротби, ни его верный Гуччо не проронили и слова, что было довольно странно, но вполне объяснимо половину дня и половину ночи они потратили на повествование о себе и своей жизни, и теперь, конечно, могли испытывать усталость и желание немного поразмыслить. К тому же, открывшись вовсе незнакомым людям, бродягам и задирам, они непременно должны были ощутить некий неуют в душе и, может быть, раскаяние в собственной откровенности. Но когда при въезде в город Одинокий Путник задал Тротби вопрос и не получил ответа, а потом тот же вопрос обратил Гуччо и тоже не получил ответа, тревога проникла в сердца друзей. Энна положила ладонь на рукоять кинжала и вопросительно посмотрела на Шона. Тот только вздохнул.
Удивительно (и обидно!) было сие поведение молодого рыцаря и его слуги. Удивительно было гордое их возвращение в Нилам и надменный вид. Удивительно было и то, что ни один из стражей не потребовал с них, а заодно и с Одинокого Путника и Энны, обычной платы за пересечение границы городских ворот, как это бывало везде, во всех почти городах мира, и уж во всяком случае, в Ниламе.
Только проехав две улицы и один переулок Тротби остановил вороного. Повернувшись к спутникам, он слегка поклонился им, причем холод в его прекрасных сиреневых глазах совсем не растворился, не стал мягче.
- Здесь мы расстанемся, - сказал он сухо. - Прощайте.
Резко развернув коня, он поскакал по мостовой и через несколько мгновений уже скрылся за углом. За ним тотчас устремился и колобок, который вообще ничего не говорил, и глядел куда-то в сторону.
Пораженные, оскорбленные до глубины души, Энна и Шон стояли в узком переулке и угрюмо смотрели вслед недавним спутникам. Клячи железных воинов топтались позади каурого, покорно ожидая, когда хозяева снова двинутся в дорогу, и сам каурый, мотая головой, косил на всадника черный глаз, как бы испрашивая позволения рвануть вперед подобно ветру...
Наконец Шон тронул поводья, но заставил коня идти медленно, шагом. Выехав на широкую и очень длинную улицу, с обеих сторон усаженную высокими молодыми липами, он кивком указал Энне на каменное крыльцо приземистого дома. Здесь был трактир. Дверь его, выкрашенная в яркий синий с красными полосами цвет, привлекала внимание любого прохожего, кроме слепого, что и требовалось хозяину. Вывеска над ним сообщала, что принадлежит он добропорядочному тимиту Иеремии Гофу и называется "Сын свиньи". Ясно, что под сыном свиньи Иеремия Гоф имел в виду вовсе не себя, а самого что ни на есть обыкновенного поросенка, но большинство его сограждан никак не могли сего уразуметь и все норовили обидеть хозяина, либо мерзко хрюкнув за его спиной, либо состроив свинскую морду. Иеремия жестоко мстил за такое отношение всем: он разбавлял пиво и вино водой, не мыл кружки и блюда, а животных и птиц резал лишь перед самой их естественной смертью, отчего мясо было жестким, жилистым и невкусным.
Об этом рассказывал Одинокий Путник девушке, привязывая каурого, её буланую и кляч железных воинов к кольцам, вделанным в стену.
- Отчего бы тогда не поискать другой трактир? - мрачно осведомилась Энна.
- Надеюсь, с нами Иеремия будет любезнее, - отвечал Шон.
Они вошли внутрь, в небольшой зал, тускло освещенный закопченными лампами, и сели за стол у окна. Посетителей в это раннее время было немного: всего двое солдат и молодой человек с нездоровым цветом лица. Они мирно попивали пиво из огромных глиняных кружек, изредка обменивались парой слов, потом замолкали, уныло глядя в обшарпанные стены.
Сбоку, возле кухни, притулилась парочка музыкантов. Едва новые гости устроились поудобней, они начали играть - один на дуде, второй на цитре. Обоих спутников передернуло при первых же звуках этой тягучей, заунывной мелодии. Энна, от рождения обладавшая тонким музыкальным слухом, побледнела и немедленно схватилась за кинжал.
- Не балуйся, - улыбнулся ей Шон. - Парни зарабатывают на хлеб и пиво. Пусть их, потерпим.
Вскоре сам Иеремия, улыбаясь приветливо, подошел к гостям. В его красной разбойничьей физиономии с грубыми рублеными чертами не было ничего свинского. Небольшие карие глаза, в коих Энна заметила и ум, и энергию, и некую даже чувствительность, смотрели весело, открыто. Кустистые брови, точь-в-точь такие, как и усики под длинным толстым носом, топорщились; тонкогубый рот показался Энне немного крив; руки были красны; в коротких черных волосах поблескивали серебряные нити, а лоб прорезала глубокая продольная морщина, хотя Иеремии едва ли исполнилось сорок лет. В общем, хозяин производил впечатление доброго человека.
- Шон! - сказал он, с улыбкою разводя руками. - Как давно я тебя не видел! Год? Два?
- Думаю, три, не меньше, - улыбнулся и Шон.
- Три года! О, за это время многое, многое изменилось, дорогой друг. Я продал свой дом в предместье Нилама и купил ещё один трактир в городе. Там заправляет моя супруга. Надо сказать, у неё получается гораздо лучше... А позапрошлым летом у меня родилась дочь - чудесная маленькая девочка, радость моя, мое солнце. Она вырастет красавицей, такой же, как её мать, и я... Хо-хо-хо, - он вдруг горестно поднял кустики бровей и хлопнул себя ладонью по лбу. - Что я все о себе? Как ты живешь, Шон? По-прежнему бродишь по миру?
- По-прежнему, - кивнул Шон. - И по-прежнему прихожу в трактир к другу, чтобы хорошо подкрепиться перед дальней дорогой.
Иеремия понял намек. Снова хлопнув себя по лбу, он, не говоря более ни слова, умчался на кухню. Вскоре оттуда выскочили три проворных служки в белых передниках и кинулись к столу Энны и Одинокого Путника. В руках каждый держал большое блюдо, полное всяких яств. Здесь были жареные рябчики, печеная рыба, густые супы в горшочках, травы, фрукты и крупные красные ягоды в молоке.
Солдаты и бледный молодой человек посмотрели на стол путешественников с завистью - их-то никто и никогда так не потчевал. Потом, в унисон обиженно вздохнув, они снова обратились к своему разбавленному пиву. А служки в передниках уже ставили перед Энной и Шоном длинные бутыли с дорогим вином.
- Достопочтенные гости, - заученно протарахтел старший. - Хозяин угощает вас тем, что изволит кушать сам, и да пребудут с вами милости богов!