— Устал? — спросила она.
— Нет! Только голова какая-то тяжелая, как железная гиря.
— Это пройдет! — сказала жена. — Раз мы живы, должны все вынести.
И повернулась ко мне спиной, но я заметил, что платком она утирает глаза.
— Почему ты плачешь?
— Я не плачу. Просто глаза слезятся от табачного дыма.
Ужинал я машинально. Вообще не почувствовал вкуса зажаренных на масле куропаток. Впрочем, уже давно так было с любой попадавшей мне в рот пищей.
Наутро я проснулся очень рано. Предстояла большая демонстрация и мне следовало выполнить свой гражданский долг, приняв в ней участие. Жена вышла из дому еще затемно. Я приготовил бритвенный прибор. Согрел воды, вставил новое лезвие и уже собирался намылить лицо, когда принесли утреннюю почту. Заглянув в газету, я обратил внимание на длинное стихотворение, помещенное на первой странице. Несколько строк, бросившихся в глаза, заставили, меня оцепенеть. Стихотворение было написано против меня, его автор, которого до сих пор я считал другом, ясно и категорично, без экивоков называл меня врагом. Как же глубоко удалось этому поэту изучить технику преступлений, раз он улучил именно тот момент, когда я брился! Вот что я прочитал:
Страшная боль и чувство безысходности заполонили сердце. Вот мне и конец. Все меня покинули. Гибель неизбежна. Но почему же так жестоко, так медленно и безжалостно меня уничтожали?
— Может, именно так закаляются характеры, — подумал я и прослезился. — Надо во что бы то ни стало выдержать. Не может это продолжаться вечно. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
В этот момент над городом со свистом пронеслись реактивные самолеты. Приблизившись к окну, я в робкой надежде глянул на небо. Да нет, на что мне было надеяться! Самолеты летели точно над нашим домом, их приборы для визуального наблюдения цепко держали меня в поле зрения; фантастическое чутье позволило мне уловить шепот летчиков:
— Нет, от нас тебе не уйти!
Они все знали, но и я все понимал. Борьба шла безжалостная, но в конце концов, может быть именно мне предстояло торжествовать. Не потому, что вины за мной не было, а потому, что я проявил нечеловеческую выдержку, не сломился, стоял перед лицом истории с высоко поднятой головой и ждал своего приговора.
Выйдя из дому, я отправился к сборному пункту, откуда нам предстояло влиться в ряды демонстрантов. Весь город уже знал о моем преступлении, все читали сегодняшнее стихотворение. Сотни глаз впивались в меня холодными клинками, не ведающими жалости, сотни взглядов спрашивали меня:
«Ты зачем продал родину? Зачем запятнал ее честь? Смотри, как весело размахивают малыши своими красными флажками! Глянь на молодежь, она распевает песни и водит хороводы на площади! О них ты не подумал. Ты думал только о себе. Зачем ты это сделал?»
— Вам же на пользу я это сделал, товарищи! — прошептал я, трагически взволнованный.
Мои слова тут же уловили аппараты для подслушивания и молниеносно разнесли их по всей Земле. Громкоговорители транслировали краткие комментарии на иностранных языках. По-английски, французски, немецки и итальянски было передано сообщение, что у меня хватает нахальства отрицать свою вину и даже оправдываться. С площади, где уже началась демонстрация, донесся мощный крик возмущения, вызванный моей наглостью. Мне стало стыдно собственных слов и я потупился. Ничто не могло меня оправдать. Более того: подозрения в отношении меня усилились. Пока я пробивался через толпу к месту сбора, десятки людей ощупали мне карманы, проверяя, не спрятал ли я на себе оружие. Пришлось стерпеть и эту обиду. Когда я добрался до цели, наша группа уже строилась, но литературный критик Петронов сумел-таки меня поддеть:
— Что скажешь о сегодняшнем стихотворении, а?
Чувства собственного достоинства я пока не потерял, а потому не благоволил ему ответить.
Мы направились к центру. Динамики продолжали вещать на иностранных языках. Шагавший рядом со мной коллега ткнул пальцем в направлении громкоговорителя, под которым мы проходили, и спросил:
— О чем это они?
Я глянул ему в глаза. Может, это и провокация, но я ответил так:
— О чем бы там ни было, будь спокоен! Вся ответственность ляжет исключительно на мои плечи. Виновен лишь я один и никто другой.
Колонна была построена так, что когда мы маршировали мимо трибун, я оказался ближе всех к официальным лицам. Я почти касался стоявшей перед трибуной шеренги офицеров. Каждый из них смотрел мне в глаза, на их лицах ясно читалась мысль: