Вот что я сделал, когда мне не удалось мысленно связаться с женой. В порыве необузданного гнева я обеими руками вцепился в большой стол и одним рывком опрокинул его на пол. Разлетелись пепельницы, графин с водой взорвался стеклянной пылью, а все немногочисленные посетители ресторана мгновенно затихли. Их загипнотизировал мой жест. Встав со стула, я пошел к дверям, чтобы вернуться домой и уснуть, ибо чувствовал бесконечную усталость. «О, как я утомлен!» — шептал я про себя стих нашего отечественного поэта.
В дверях ресторана стояла группа знакомых. Уже давно меня не оставляли подозрения, что один из них терпеть меня не может, так что теперь, пребывая в раздражении, я направился прямо к нему и тут же отпустил ему пощечину. Ожидая, что он как-то отреагирует, я был готов немедленно перегрызть ему горло, но, к моему величайшему удивлению он лишь сказал:
— Гошо, успокойся! Мы вызвали тебе такси, позволь проводить тебя до дому.
— Это хорошо! — сказал я. — Я действительно чувствую себя совершенно без сил.
И я уселся в такси, а друзья — по обе от меня стороны, после чего свет фар зигзагом запрыгал по софийским улицам. Но какое коварство! Какая подлость! Вместо того, чтобы отвезти домой, эти люди доставили меня в психиатрию, под мой постоянный кров.
10
Вот так, побывав в тысячах переделок, развивая тысячи причудливейших реакций, я неуклонно приводил себя в общепринятое душевное состояние, которое люди называют нормальным. Прошел я и через этап, когда по утрам меня отпускали из лечебницы, позволяя разгуливать на свободе с тем, чтобы вечером я добровольно туда возвращался ночевать. И я возвращался. Как же я верил в медицину и вообще в науку! А были у меня товарищи по несчастью, делавшие все возможное, чтобы убежать и никогда больше не вернуться. Одному из них это удалось, он перешел вброд соседнюю речушку и там, в тине, нашел заржавленный пистолет. Ведомый безумной, но непреодолимой идеей-фикс, он вернулся в лечебницу, угрожая оружием, обошел все помещения, взял под арест врачей, посеял панику среди сестер милосердия, и только больным, не потерявшим самообладания, удалось связать его и вновь предать в руки науки.
В ходе долгого процесса нормализации с моим мозгом случались различные приступы. На глазах у безропотной, все понимавшей жены я бил окна и ломал стулья, на ленты рвал нижнее белье и простыни, сшибал голубей и колотил по заднице ни в чем не повинного беднягу-кота. Но на нее руки не поднял ни разу. Порой, но все реже и реже, мною овладевало непреодолимое стремление к самоуничтожению. Но я уже знал по опыту, как трудно положить конец человеческой жизни. Если на меня находило в саду, я бросался на траву у благоуханных роз и корчился, извивался там как настоящий червь. С чудовищными приступами я боролся, стиснув зубы и широко раскрыв глаза, пока постепенно органическая буря не шла на убыль. Затем наступало успокоение и тишина. Тогда я возвращался в дом, просил извинения у жены и объяснял, что все это от меня не зависит, что это сильнее меня и мне остается лишь пережидать, пока не схлынет напряжение.
День тянулся за днем. Были периоды, когда на меня накатывала жажда трудиться. На сей несовершенной земле труд все еще дарил величайшее счастье. Замостить улицы, выточить на станке деталь, приколотить доски к забору, построить бальнеосанаторий, бороздить на тракторе бескрайние поля — все это означало менять облик мира, создавать духовные ценности. Обуянный страстью к труду, я работал токарем на заводе, проползал сотни метров по рудничным забоям шириной в полметра и высотой в тридцать сантиметров, шуровал топку локомотива, дробил щебенку, выстроил новую голубятню, поправил забор вокруг нашего двора. Великую радость, великое спокойствие и смысл нес в себе труд. Не было на свете ничего его слаще.
В одни прекрасный день я сказал жене:
— Может, и не видать нам больше счастья, но покой у нас будет.
— Это как знать, — ответила она. — Думаю, счастье вечно живо.
О, нет! Куда там. Оно было вполне смертным. Но жена верила в счастье и хотела его удержать. Как-то она мне шепнула: