Она провела ногтями по его затылку, слегка царапая. Он услышал ее шепот: «Очень важно быть сильным».
Деминь и Кэй смотрели на других мам на парковке средней школы Риджборо – на их мешковатые штаны по щиколотку, грибовидные прически и пастельные кардиганы. Другие мамы были одинаковые; их дети – тоже. Другие мамы ходили на собрания родительского комитета и друг к другу на бэби шауэры, радовались, когда узнавали, что их сыновья и дочери однажды будут одноклассниками. Родители Риджборо работали в больнице или тюрьме, и ни у одного ребенка ни мать, ни отец не преподавали в колледже.
Другие мамы стояли в плотном кружке у своих машин, их голоса ветвились по асфальту. Они разговаривали о мужьях и детях, строили совместные планы на выходные, и Деминь заметил голодное выражение лица Кэй, когда она тряхнула ключами. «Наверняка обсуждают скрапбукинг и рецепты печенья, – сказала она. – И голосование за республиканцев, а то за кого еще голосуют их мужья».
Кэй, как и он, – крошка и, как и он, не хотела дружить с материнскими эквивалентами Коди Кэмпбелла и Эмбер Битбугер. Но, в отличие от Деминя, у Кэй не было друзей, не считая коллег из Карлоу. У него хотя бы был Роланд.
Вместо друзей у Кэй и Питера были книги, которые они читали в постели перед сном. Они оставляли друг другу на подушках статьи, вырезанные из новостных журналов, с подчеркнутыми абзацами и заметками на полях: «Думаю, тебе понравится»; «Сразу вспомнился наш разговор!»; «Представляешь?!» Высокие шкафы в гостиной были забиты книжками в твердых обложках на такие темы, как война, экономика и избирательная коллегия. Самым интригующим во всем доме был музыкальный центр из недолгих холостяцких дней Питера – с горчично-желтыми динамиками, серебряным Hi-Fi-тюнером и предметом особой гордости – граммофоном, завернутым в мягкую ткань. В шкафчике под граммофоном хранилась скромная коллекция пластинок, а также штучка, похожая на ластик, для очистки пластинок.
Однажды днем Деминь был дома один. Он присел перед центром и, взяв себя на слабо, открыл дверцу шкафчика. Обложки альбомов встретили пульсирующими красками – названиями групп, которые он никогда не слышал, а в картонных конвертах лежали твердые черные диски, гладкие и скользкие, с кольцами, как у деревьев с другой планеты, если распилить их ствол.
Увидев, как на подъездной дорожке показалась машина Питера, Деминь закрыл шкафчик.
Питер сложил сумку на диван.
– Как сегодня школа, Дэниэл?
Деминь встал с пола.
– Нормально.
– Хочешь выбрать пластинку, послушаем?
Чувствуя на себе взгляд Питера, Деминь снова открыл шкафчик. Достал альбом, который только что держал в руках, – Are You Experienced Джими Хендрикса: слова глядели с психоделической усмешкой, у букв будто бы выросли пальцы и ноги. На обложке был черный человек с двумя белыми.
– Держи за края. Поверхность царапать нельзя. – Питер поднял крышку граммофона, Деминь положил диск, тот медленно закрутился, и с решительным треском опустилась игла.
Питер одним круговым движением выкрутил звук. Потом раздались вступительные ноты. Музыка заполнила комнату цветом, вдарила с улыбкой. Деминь завис над динамиком. Питер повернул ручку громкости еще, и они замерли, упиваясь звуком.
– Что… – Кэй стояла с ключами от машины в открытой двери, и Деминь почувствовал, как по дому струится сквозняк, словно его обдували гитары. – Ну очень громко, – сказала она.
Питер сделал потише и, когда Кэй вышла, сказал Деминю: «Твоя мама не ценит музыку, как мы с тобой».
Деминь слушал Are You Experienced после школы в старых наушниках Питера – пухлых, серебряных, с завивающимся черным проводом, лежа на полу гостиной. Он считал удары сердца в короткие паузы между песнями, смаковал сладкий зуд, когда игла падала и из-за занавески выглядывала мелодия. Пластинка была солиднее, но в то же время более хрупкой, чем компакт-диски. Пластинку полагалось беречь, ее круговые царапины были таинственным языком, необъяснимой татуировкой. Деминь ходил по коридорам школы Риджборо, пока в голове кружили бешеными петлями тексты: «Hey Joe, where you going with that gun in your hand?» Он переводил слова на фучжоуский и посмеивался, когда на него глазели одноклассники. Он повторил строчку на мандаринском, когда мимо прошли восьмиклассники, и те переглянулись и сказали: «Что за?» Наушники поставляли образы и ноты прямиком в кровеносную систему. От натянутого напора барабанов привставал член.
Как же он скучал без музыки, как по ней изнывал! Город был одной сплошной песней – яркой, бесконечно переливающейся, неохватным танцевальным миксом из бита автобусов, барабанов поездов и стереодвижения, а в Риджборо ее отсутствие било по ушам; пока он не нашел пластинки, он включал в комнате маленькие радиочасы и подставлял к окну, чтобы поймать слабый сигнал со станции, где играли трескучую техно-музыку, или с той, откуда раздавалась испанская музыка, но прием был пунктирным, песни то и дело обрывались. В Риджборо не хватало звука на яркие цвета – только на слабые, самые расплывчатые.