— Татьяна Ивановна… простите, я не знал, — запинаясь, сказал Терновой. — Но все-таки… Если он очень любит ту женщину… А его бы — силком заставили вернуться к вам. Была бы вам радость от такой семьи? Нужна вам половинка сердца? А может, и той не было бы? Замазывать трещину и делать вид перед детьми, что ничего не случилось?
— Да, если родители честные люди, — твердо сказала Татьяна Ивановна. — Раз на свет появились дети, нужно прежде всего думать о них. Очень трудно отказаться от личного счастья — я понимаю. Это требует мужества, даже отречения от себя. Но душу детскую калечить — преступление.
— Я с вами согласен. И если бы были дети… А если их нет? И нет надежды на них? Вот, как у меня получилось…
Он помолчал, собираясь с мыслями, и начал рассказ с того момента, когда в мартеновский цех пришла на практику студентка Марина Кострова.
Шло время. В полумраке Татьяна Ивановна видела только бледное лицо Тернового, его блестящие глаза. Он говорил и говорил, словно освобождаясь от тяжести молчания. Подошли утомившиеся ребятишки, запросились домой. Славик отчаянно зевал и хныкал.
— Подождите, ребятки, сейчас пойдем, — вполголоса сказала Татьяна Ивановна.
— Пойдемте, я вас провожу, — поднялся Терновой и наклонился к Славику. — Ну, герой, давай, понесу тебя, пусть ножки отдохнут.
Татьяна Ивановна запротестовала, но он поднял ребенка на руки и уже на ходу докончил свои рассказ — поневоле иносказательно:
— Вот, обвинили человека, что девчонке жизнь испортил. А спросил кто-нибудь, как он собственную жизнь искалечил? Ну, да я… то есть он не жалуется. Самое главное — быть честным, да?
— Да, конечно. На обмане жизнь не построишь, — ответила Татьяна Ивановна, крепче сжимая руку старшего сына, словно хотела и ему внушить эту заповедь.
Глава XXIII
В поздний вечерний час лаборатории и отделы Инчермета опустели, только кое-где слышались шаги запоздавших сотрудников и негромкие в общей тишине разговоры.
Давно пора было уходить и Марине. Она сидела совсем одна в громадной пустой комнате и, наверно, в десятый раз перечитывала полученное днем письмо от Леонида Ольшевского.
«Маринэ ты моя, Маринэ!
Почему, думая о тебе, вспоминаешь стихи? Как хорошо, что ты уехала и я вернулся в нормальное состояние покоя. А впрочем, вру и вру. Мы все скучаем по тебе. Мы — это, в основном, я. За других говорить не буду, пусть сами пишут. Если буду признаваться от имени всех, пожалуй, утрачу свою яркую индивидуальность.
Как предполагаю, тебя должна интересовать судьба вашего детища, отданного в заботливые руки В. П. Рассветова. Могу порадовать: здравствует и развивается, но насколько нормально — судить не мне. Плавки „номерной“ отливают и так и этак, как вздумается лицу руководящему (он же Валентин Миронов). Впрочем, о таких вещах нужно справляться у Олеся. Он целую диссертацию пишет по этим плавкам. Я видел у него таинственную черную тетрадь, в которую хотелось бы заглянуть и Валентину. Он называет ее „кондуитом плавок“. Но что такое Олесь Терновой? Это микроб, мелочь, пустяк, по сравнению с важностью и значением, которые приобрел у нас Валентин. Недавно тут показывали выпуск кинохроники с его участием. Таким вышел красавцем! Девчата, говорят, всю пленку у механика по кусочкам растащили. Передавали, будто он пишет в научный журнал статью о своем открытии — каком-то новом порошке неизвестного состава для подмешивания в изложницы. А пока весь этот шум — ваш метод так и не утвержден, все еще в стадии разработки и доработки. Скоро вы его совсем не узнаете. Впрочем… не хочу вас зря пугать.
В цехе дела идут хорошо. Вчера самая последняя печь перешла на коллективный план, и по этому случаю твой покорный слуга предавался неумеренному ликованию. Новое дело не обошлось без жертв. Жуков не поладил с Калмыковым и перешел на пятую печь вместо Мурзаева. На первой печи Мурзаева терпели недолго. Выгнали с треском, перевели в подсменную бригаду. С горя отрок зело напился и попался в таком виде на глаза Савельеву. Быть бы ему за воротами завода, если бы не дядя. В копровом цехе устроил ребенка.
Да, к вопросу о дядях. Калмыкова-то судили товарищеским судом. За домашние художества. Он племянницу свою Любашку так избивал, что напоследок соседи вступились — не выдержали, отняли девчонку. Смотри ты! А в цехе такой передовой — прямо картину пиши! Помнишь, наблюдали за ним? Маленько вправили ему мозги. А Люба замуж вышла. За Виктора. Я всегда предвидел, что этим кончится.