Один я хожу бобылем. Не везет мне в любви. С Гулей мы слишком хорошие товарищи, чтобы когда-нибудь стать влюбленными. Опасное положение, правда?
Впрочем, я не жалею: примеры семейной жизни моих друзей не слишком вдохновляют. Ведь Олесь-то разошелся с Зиночкой. Что крику было, что скандалу! Сама Зина — ничего; понимала, что разбитое склеивать незачем — все равно трещины. Кричала ее мама. Добралась до директора, до парткома. Парню выговор дали. Но все равно разъехались они. Олесь к своим вернулся. У него такой вид, словно перенес тяжелую операцию.
Ну, надо закругляться. Перечитал письмо и головой покачал: кто скажет, что не старый сплетник писал, которому только и дела, что языком узоры вязать? А я виноват, что все новости носят несколько скандальный характер? Прости, Маринэ, и прими наилучшие пожелания. К нам не собираешься, а?
Как это похоже на Леонида! Приберечь самое важное к концу! Что ей Мурзаев со своими скитаниями по печам, какое дело до Валентина, пусть он хоть трижды получит ученое звание. Одна мысль вытеснила все остальные: «Олесь свободен! Свободен!» и за ней — вторая: «Что же делать?»
Если бы слушаться только своих желаний, Марина тут же стала бы хлопотать о переводе на завод, на «Волгосталь». Сейчас не было дела важнее, интересов жгучее, чем ее отношения с Олесем Терновым. Но все-таки она знала: ничего она не бросит, никуда не поедет, работа и долг удерживали на месте. Надо держать себя в руках, ждать, как развернутся события. Может быть, Олесь напишет сам? Не может же он не написать!
С утра, как только она получила и прочитала письмо, она ходила, как в тумане. То беспричинно улыбалась, то тревожно хмурилась, глаза туманила задумчивость, или в них вдруг вспыхивал смех. Каждую минуту нужно было напоминать себе, что находится на работе, где не место эмоциям, что нужно выполнять задание, и ничего поделать с собой не могла.
К концу дня Марина обнаружила, что работа осталась невыполненной. Тут уж она рассердилась сама на себя. На нее, такую исполнительную и точную, это было непохоже. И она решительно уселась за свой стол. Мало-помалу возбуждение улеглось, а необходимость производить сложные расчеты и пересчеты волей-неволей выгнала из головы все посторонние мысли.
Один за другим кончали работу сотрудники, запирали столы, шкафы, сейфы. Уходя, подружки окликали Марину, звали ее с собой, но она отрицательно качала головой, не отрываясь от своей работы. Простукали высокие каблучки последней из аспиранток, и Марина осталась одна в обществе пустых столов.
Постепенно на смену хаотическому разброду чувств и мыслей явилось так хорошо знакомое рабочее вдохновение, когда мысль бежит четко и логично от одного вывода к другому, соединяя в стройную, неразрывную цепь отдельные факты и наблюдения. Оживали мертвые кривые на голубой сетке миллиметровки, все Случайное, наносное, отсеивалось и в чистом своем виде вырастали общие закономерности.
Это были те счастливые часы, когда перо торопливо бежит по бумаге, спеша за стремительно развивающейся мыслью, когда от волнения холодеют кончики пальцев и щеки вспыхивают румянцем возбуждения. Но вдруг мысль натыкается на препятствие. Все!.. Факты, доказательства, гипотезы — все исчерпано… Глаза опять видят пустые столы, такие неподвижные и странные в полумраке, яркий колпак настольной лампы и исписанные листы бумаги.
Потирая затекшую руку, Марина снова вспомнила о письме и вытащила его. Читать целиком было нечего — она знала его почти наизусть. Но так приятно было снова увидеть имя Олеся Тернового. Оно, казалось, было написано огнем, а не простыми химическими чернилами.
Открылась дверь, и Марина быстро сложила письмо. От порога прозвучал удивленный голос Виноградова:
— Марина Сергеевна? Почему вы еще не ушли?
— Я уже ухожу, Дмитрий Алексеевич. Надо было докончить третий раздел отчета. Графики я уже все вычертила, получилось несколько интересных кривых. И описательную часть почти закончила. В основном я использовала данные, полученные на «Волгостали».
Она говорила и в то же время собирала бумаги, папки, книги, не поднимая глаз на подошедшего Виноградова. За последнее время она испытывала смутную неловкость в его присутствии, словно каждую минуту он мог сказать ей что-то недоговоренное.
Но когда все было убрано и он помог ей надеть легкое пальто — сентябрьские вечера были уже прохладными, — не оставалось ничего другого, как выйти вместе с ним. У подъезда стояла машина.